Хэзер Дьюи Макадэм - Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Данка ставит корзину на землю и отклоняется назад, а мы тем временем получаем от Стаса кусок колбасы и немного хлеба. Уголком глаза я вижу эсэсовца на велосипеде. Готова поклясться, что он нас заметил, но мы не прерываемся, не выглядим виноватыми и не делаем ничего такого, что могло бы вызвать лишние подозрения. Мы прячем передачу под белье и как можно скорее возвращаемся в прачечную. Всю дорогу мы думаем о том, что эсэсовец теперь придет, уличит нас и нам конец. Мы все на нервах, мы раздражены, издерганы от страха. Конечно, поначалу мы были довольны, что у нас есть еда, но теперь за это нас могут отослать назад, в Биркенау, если не хуже. Дабы избежать такого конца, мы бы отказались от еды не раздумывая.

Не успев ступить за порог блока, мы сразу прячем еду, и – кто бы сомневался – наши корзины проверяют тщательнейшим образом, но никто и ни в чем нас не обвиняет. После поверки я незаметно бегу к тайнику, и потом мы с некоторыми другими девушками делим колбасу и хлеб между собой. Но еда не приносит былой радости – у нее появился привкус страха.

На следующее утро один из поляков, которые доставляют нам чай, шепчет мне:

– Артист Стас получил 25 ударов плетью за то, что украл колбасу для кого-то из ваших.

Я стараюсь не выказать тревоги. Хорошо, что он рассказал именно мне, поскольку эта история теперь не расползется и не навлечет на нас беду. Еще я знаю, что Стас не сдал наши имена застукавшему его эсэсовцу. Мы в безопасности.

Через три дня мы идем с работы, и тут я вижу, как Стас из окна подает нам знаки.

– Поменяйтесь, – шепчу я. Мы останавливаемся. Данка отходит, Дина занимает ее место, а колбаса падает в корзину.

– У тебя будут неприятности, ты попадешь в настоящую беду, – ругаю я его. – Лучше прекращай.

Но ему наплевать. Раз в пару недель из окна летит то кусок колбасы, то ломоть хлеба – наша манна небесная.

Весна. Весеннее настроение – это не то, что мы можем себе позволить, но не заметить ее наступления тоже нельзя. Это наша третья весна в неволе; для нас она – лишь запах в воздухе, только он у нас и остался. Весна означает одно: мы пережили очередную зиму. Марекова бригада опять работает у ограды, а составы вновь несутся через поля. Я люблю их шум, он напоминает мне о свободе и далеких городах.

Мы с Данкой и Диной молча развешиваем белье, а вдали мимо нас едет поезд. Я отрываюсь от работы, я хочу смотреть, как он едет, и в тот же миг мой разум переносится за стены и рабочие площадки Аушвица-Биркенау. Увенчанная белой шляпой дама в белых перчатках смотрит из окна вагона, опершись подбородком на руку с идеальной формы запястьем, она глядит на меня, глядит сквозь, словно меня вовсе нет. Она ухоженна и благородна. Похоже, она едет к кому-то на свидание, а главная ее забота – что сегодня подать на стол к ужину.

Я хорошо умею держать себя в руках и никогда не позволяю эмоциям взять над собой верх, но тут ничего не поделать, слезы так и катятся из уголков моих глаз. «Куда она направляется? – спрашиваю я себя. – Почему у нее есть жизнь, а у меня нет ничего?»

– Там существует целый мир, – вздыхаю я, давая волю накопившемуся внутри потопу.

У нас в лагере есть песня. Она ни на миг не отпускает меня, все время звучит в моей голове:

Это все кажется невозможным, но это реальность, вот она, всего в паре километров отсюда. Даже в штабе ощущается дым, валящий из крематориев, – хотя я его и не вижу. Мы остаемся частью всего этого, а немцы действуют эффективно, они выигрывают войну. Мы продолжаем жить, потому что у нас есть надежда на жизнь, но дать волю этой надежде – безумие! В душе я хочу верить, что когда-нибудь снова окажусь на свободе, поскольку у меня нет таких сил, чтобы каждый день вставать и продолжать жить без надежды. Смерть слишком реальна, а крематории слишком сильно гнетут нас. Надежда потому и жива, что без нее нам не выжить.

– Что случилось? – вторгается в мои горестные думы голос Марека.

– Этот поезд… – отвечаю я неуверенным, дрожащим голосом, – в нем были люди, все прилично одетые, они сидели там, словно нет никакой войны… словно мы не здесь. – Я прячусь за веревкой с бельем и вытираю слезы эсэсовскими кальсонами, чтобы никто не видел, как на меня вновь нахлынула тоска.

В десятке сантиметров от ноги приземляется камень. Текст простой, всего пара слов: Почему бы нам не попытаться бежать?

«И куда мы, Марек, побежим?» – мысленно спрашиваю я. Мы – евреи, и никто нам больше не поможет. Хоть сейчас и весна, моя юность умерла. Мы работаем, мы временно в безопасности, но у меня не осталось страсти к жизни. Я сижу в темноте, стараясь побороть непреодолимое желание разрыдаться. Как следует, хорошенько пореветь – но здесь даже этого нельзя. Я сжимаю кулаки и челюсти, пока слезы не отступают, словно морской отлив. Когда-нибудь, если мы останемся в живых, я наревусь вдоволь: буду плакать неделю, а то и дольше. Но не сегодня, не здесь.

Бригада Марека больше не работает у макаронной фабрики. Я отмечаю про себя его отсутствие теми же мыслями, что и исчезновение других узников, – опасаюсь, что он погиб.

Стоит теплая погода. Близится лето, и белье теперь сохнет быстро. Мы отобрали рубашки, которые уже можно складывать, они отправляются в корзину. Я нагибаюсь, чтобы сорвать на закуску нежные ростки травы, но тут на меня падает чья-то тень. Прищурившись, я поднимаю взгляд, и вижу перед собой всадницу. Милые, изящные локоны ее белокурых волос льются по плечам. В ее сапогах, словно в зеркалах, отражается солнце. Я видела ее и раньше – скачущей верхом по лагерным полям. Она так красива, и я рядом с ней чувствую себя мелкой и ничтожной.

Она ослабляет узду. Конь нетерпеливо трясет головой и тянется ртом к траве, которую я только что собирала. Она позволяет ему попастись, а сама обозревает местность. Затем натягивает узду, цокает своему жеребцу и с развевающимися за спиной кудрями галопом несется через поля. Меня пронзают иголки воспоминаний: у меня тоже были длинные волосы… у меня тоже были кудри… я тоже каталась на нашем пахотном коне…

На площадку возвращаются Данка с Диной.

– Наведывалась начальница Грезе, – сообщаю я. Мы много раз видели, как она верхом скачет по полям, и с тех пор как она впервые появилась в лагере, ее красота стала предметом постоянных пересудов.