Михаил Луканин - Там, в Финляндии…

— Вот здорово! Да как же это ты все верно и толково обмозговал, Андрей! — не выдержав, привскочил и заорал в восторге дядя Вася. — Ну, умница! Ну, молодец! Ведь это ты перед нами такую задачу поставил, что лучше и не придумаешь! Ну, надо же до такого додуматься! Дорогу для своих строить!

Это было действительно одно из самых блестящих и поистине незабываемых предложений Осокина, и все мы восприняли его, как некую непререкаемо поставленную перед нами задачу: строить задуманную фашистами дорогу не для них, а для своих, в помощь своей сражающейся Отчизне. Никто из нас не обсуждал ее и не голосовал за нее, тем не менее мы принялись осуществлять ее с исключительным усердием, настойчивостью и упорством. Сроки ввода дороги в эксплуатацию заканчивались, а работам не было видно и конца.

Неудивительно, что наше положение в связи с этим резко ухудшилось: пищевой паек был значительно сокращен, а побои и истязания приобрели все более жестокий и изощренный характер. Плен истощил и состарил нас. Все мы смахивали теперь на стариков, хотя многим не было и двадцати пяти лет. Мы боролись со смертью, она же не щадила лагерников и косила их одного за другим, все население лагеря сократилось едва ли не на четверть, трое умерло в нашей палатке, но смерть не трогала пока нашей неразлучной девятки.

Ночью нас поднимает на ноги беспорядочная стрельба.

— Никак сбежал кто? — заключает на ходу Павло, в чем есть протискиваясь к выходу.

Побег из-за проволоки представляется нам чем-то совершенно немыслимым, и, столпившись в дверях, мы напряженно всматриваемся в темноту, прислушиваясь к суматохе, охватившей лагерь. Неожиданно впереди мелькает тень, и, сбивая нас с ног, к нам снова присоединяется запыхавшийся Павло.

— Ну, принимайте, мужики, гостей: фрицы с визитом пожаловали! — сообщает он. — С пьяных-то глаз вообразили, что они на передовой, и каждую палатку с бою берут. Сейчас к нам заявятся.

— С чего это они ночью? — недоумевает простодушный Папа. — Дня им не хватает измываться?

— О твоем здоровье беспокоятся, вот и решили попроведать, — ехидничает Павло.

Уловив приближающиеся голоса и топот многочисленных ног, мы шикаем на обоих и шарахаемся от дверей в глубь палатки.

— Ахтунг! [7] Внимание, смирно! — рявкает, нащупывая нас карманным фонариком, рослая фигура с порога. Следом за ней в палатку вваливается окутанная морозным паром орава пьяных, неведомо чем разъяренных вооруженных немцев. Заполнив палатку, они отрезают нам путь к выходу, и по их поведению мы догадываемся, что они не задумаются пустить в ход оружие и что ждать хорошего нам, по существу, нечего.

— Спокойней, товарищи! Не давайте им повода для стрельбы, — слышим мы неожиданный шепот и, ослепленные светом, только сейчас замечаем очутившегося между нами и немцами Андрея. Спохватившись, мы пытаемся задернуть его в середину, но на него уже обрушиваются первые удары взбешенных немцев, и он, едва живой, валится на земляной пол. Это последнее, что я успеваю заметить. Расправившись с беззащитным Осокиным, озверевшие немцы набрасываются на нас, и в следующую минуту, размазывая кровь, мы уже ползаем у них в ногах, оглушенные прикладами и коварными ударами подкованных железом сапог.

Нас спасают душераздирающие вопли и оглушительный хохот в соседней палатке, заслышав которые, палачи мгновенно забывают о нас и в предвкушении интересного зрелища всей гурьбой устремляются к выходу. В палатке надолго воцаряется мертвая тишина, а о посещении немцев нам довольно основательно напоминают выбитые зубы, сломанные ребра и неутихающая боль во всем теле. Истерзанные до потери сознания, мы долго не можем прийти в себя и, только собравшись с силами, пытаемся навести относительный порядок.

На этом, однако, наши ночные злоключения не кончаются. Не успеваем мы опомниться от неожиданного визита немцев, как на смену им появляются вездесущие полицаи.

— Дрова на кухню! — командует возглавляющий их небезызвестный в лагере Гришка. — Все, до единого полена!

— Оставьте хоть на обогрев с десяток, — пытается отстоять топливо Кандалакша. — Не замерзать же ночью!

— Я вот сейчас тебя обогрею! — оглядывается на него Гришка и, сделав неожиданный выпад, тычет ему кулаком в зубы. А Кандалакша, лишь пошатнувшись от удара, способного свалить даже быка, удерживается на ногах.

— Крепок! Видать, еще не выдохся, черт! — изумляется Гришка и делает знак сопровождающим. — А ну, прощупайте-ка его, ребята!

Не заставив себя ждать, полицаи набрасываются на рослого лесоруба.

— За что бьете? — вступается за него только что очнувшийся Андрей. — Здесь и без вас немцы «потрудились», можно бы на этот раз без битья обойтись.

— Я тебе сейчас порассуждаю, падаль, вышибу дурь-то за других заступаться и куда не надо свой нос совать! — мгновенно звереет Гришка и, ухватив увесистое полено, со всего маху обрушивает его на тщедушное тело нашего бесстрашного товарища. Отвесив ему несколько убийственных ударов и оставив Андрея почти полумертвым, Гришка угрожающе поворачивается к нам:

— А ну, живей!

Перетаскав дрова и добравшись до разоренной палатки, мы решаем, как скоротать ночь. Из затруднения нас выводит Кандалакша.

— Погрудней лечь надо — только и делов! — предлагает он. — Никакой мороз не одолеет!

Мы следуем его совету, и вскоре палатка погружается в тревожную зыбкую тишину. Стихает и весь лагерь, только что взбудораженный необычной «увеселительной прогулкой» немцев. Лишь где-то за проволокой еще долго не смолкают отдаленный смех и оживленная перекличка сменившихся постовых, участвовавших, видимо, в ночном побоище, которое воспринимается ими как удачно проведенная боевая операция.

Просыпаемся мы задолго до подъема, но лежим в темноте не в силах пошевелиться. Выстуженная за ночь палатка напоминает настоящий ледник, и, скованные холодом и болью, мы отнюдь не расположены вступать в разговоры. Первым, не выдержав, заводит разговор Павло.

— Чего не встаете? — слышится словно из-под земли его глухой задиристый голос. — Ждете, когда подъем сделаю?

Его выступление палатка встречает с явной неприязнью:

— Захрипел репродуктор, а говорили — спортился.

— Проснулось чадо! Теперь до вечера не уймется.

На Павло эти нелестные реплики не производят ни малейшего впечатления.

— Поговорите у меня! — парирует он. — Выгоню вот на зарядку — мигом отрезвитесь!

Выведенные из терпения, мы грозимся:

— Смотри, как бы тебе вот зарядку не сделали! Что-то уж напрашиваешься очень.

Раздражение наше столь велико, что мы почти не владеем собой. Павло благоразумно смолкает, и в палатке снова воцаряется тишина. Из оцепенения нас выводит крик полицая.