Михаил Портнов - Американские горки. На виражах эмиграции

Рос обычным для своего времени мальчиком. Отец – военнослужащий, мама – инженер-механик. Старший брат на семь лет старше. В то время такая разница между детьми в семье встречалась довольно часто.

Жили мы в Москве. До 1961 года – в коммунальной квартире с так называемой коридорной системой: у каждой семьи квартира отдельная, но с выходом в общий коридор, семей на 20. Из коридора – вход в общую кухню, общую ванную, общий на всех туалет, общую кладовку в торце. Эдакий симбиоз общежития и обычного многоквартирного дома. В коридоре люди беседовали часами, малыши катались на трехколесных велосипедиках… Там шла оживленная внутренняя жизнь.

Этот период я плохо помню в силу юного возраста. Помню, что наша семья занимала две комнаты. В 1961 году нам дали двухкомнатную квартиру от той воинской части, в которой служил отец. Отдельные квартиры по тем временам были большой редкостью. Жилищных кооперативов, позволяющих зажиточным гражданам купить квартиру за свой счет, ещё не существовало. Люди десятилетиями подчас жили в очень тяжелых условиях, ожидая, когда государство выделит им жилье получше. Так что наша двухкомнатная квартира в хрущевке (28 кв. метров, две смежные комнаты и совмещенный санузел) считалась чем-то почти запредельным. Мне только исполнилось 5 лет. Помню, через два года после того, как я пошел в школу, учительница попросила поднять руки тех, кто живет в отдельных квартирах. Поднялись три руки, и все трое оказались из нашего дома. Остальные жили в коммуналках и даже в фанерных бараках, стоявших со времен Великой Отечественной войны. Их уже в то время активно сносили.

В 1963 году, когда я пошел в первый класс, для мальчиков ввели школьную форму нового образца, цивильную, взамен прежней, имевшей явно военизированный характер: с гимнастеркой, брюками, ремнем с желтой латунной пряжкой. Мой старший брат, восьмиклассник, донашивал свою гимнастерку с двумя пуговицами на горле, а у меня был пиджак с отворотами и белым воротничком, который мама регулярно подшивала.

Учился я вполне прилично, но без чрезмерного рвения. Как-то не располагало ничто к академическому рвению. Читал много, запойно. Географией увлекался, призы получал на городских олимпиадах для школьников. Класса до восьмого хотел стать географом. В хорошую физико-математическую школу я попал почти случайно. Брат увлекался математикой и поступил на механико-математический факультет МГУ. Там он встретил многих выпускников физико-математических школ. В те годы в Москве существовали 3–4 очень серьезные физмат-школы с придирчивым отбором. Брат и отвел меня в одну из них (№ 57) на собеседование, как раз набирали учеников в 9-й класс. Конкурсный отбор включал несколько туров. Меня туда приняли. И после этого вся моя жизнь перевернулась.

Раньше 11 вечера отложить учебники не получалось. Первые месяца три я думал, что не выдержу, но потом попривык, втянулся и стал потихоньку своего рода математическим «ботаником». Настолько, что первые два курса в институте связи не мог запомнить, как зовут девчонок в нашей группе. Они казались мне все на одно лицо. Но, опять же, привык: девчонки были замечательные. Вообще, в институте я чувствовал себя очень комфортно. Единственное, чего я так и не научился там толком делать, – это паять и чертить, что, впрочем, и не требовалось. Но без особых усилий все пять лет отучился на одни «пятёрки». Это как-то само собой получилось после школьной закалки.

В политическом смысле меня можно было назвать продуктом своего времени: я верил в идеалы социализма и во всё остальное, во что полагалось верить будущему строителю коммунизма. В 15 лет я на спор с братом прочел первый том «Капитала», а учась на втором курсе института, будучи пару недель на сельхозработах, прочел «Диалектику природы» Энгельса, чем поверг в страшное недоумение своих соседей по нарам. Они думали, что я свихнулся – такое читать! Работы Ильича – все, что по программе положено, и даже кое-что еще, просто из любопытства – прочел в оригинале. Преподаватели общественных дисциплин, поняв на экзаменах, что я действительно это прочел, трясли мне руку и ставили «пять». Конечно, всё это не могло не отразиться как-то на моих молодых мозгах. Но со временем произошли два серьезных события, которые впервые подорвали моё доверие к социалистической системе в целом и конкретно к Стране Советов.

Будучи школьником, я не понимал предметно разговоры на тему, что евреев во многие вузы СССР не принимают. Само еврейство моё, в силу образа жизни нашей семьи, представлялось какой-то абстракцией, чем-то, не имеющим отношения к реальной жизни. Действительно, никакой национальной культурной среды, как в местечках, вокруг не было. Москва, она и есть Москва, кто там разбирается в национальностях? Но мне пришлось столкнуться с «национальным вопросом», и очень предметно. Мой опыт сдачи вступительных экзаменов в Московский инженерно-физический институт (МИФИ) оказался настолько омерзительным и сокрушающим основы моего тогдашнего мировоззрения, что я три дня провалялся в депрессии на диване не в силах ничего делать. Пока мой брат не поднял меня и не отвел в Московский электротехнический институт связи (МЭИС, в настоящее время – МТУСИ), потому что «туда берут». Выбор вузов, куда «берут», оказался очень ограниченным. А институт связи находился в 10 минутах от дома, и там не требовалось черчение. Это всё и решило.

Вторым «подрывным» событием оказалось распределение. Меня, со всеми моими «пятёрками», не принимали никуда на работу. То есть сначала мне радостно трясли руку, но потом, когда в анкете следом за «Портнов Михаил Петрович» вылезала пресловутая «пятая графа» (графа «национальность» в документах и анкетах), выяснялось, что я не нужен. Бытовала в те годы шутка: «Объявление: меняю пятый пункт на две судимости». Дело было в 1978 году. Тогда мы с супругой впервые задумались, что надо уезжать. Моя жена Светлана очень активно агитировала меня за эмиграцию.

Мы женились очень молодыми, можно сказать, юными. 19 лет жениху и 18 лет невесте. Большая любовь сохранилась между нами и сейчас, спустя 39 лет. Так что, когда я писал, что «все девушки казались мне на одно лицо», я, похоже, немного лукавил. В группе они поначалу показались мне неинтересными, не как представительницы противоположного пола, а в смысле «разговор поддержать».

В итоге меня таки взяли в ЦКБ – Центральное конструкторское бюро Министерства связи СССР – разработчиком цифровых устройств для передачи данных. Из двадцати пяти сотрудников нашего отдела двадцать два оказались чистокровными евреями, двое – евреями наполовину. Веселились сотрудники целый день – анекдоты, приколы, шутки не утихали. Работалось тоже с огоньком, с интересом, но перспективы роста отсутствовали, а перейти куда-либо я не мог: очень сложно найти хорошую работу с неправильным «пятым пунктом» в паспорте. К этому времени я еще зачем-то заочно окончил в Твери математический факультет университета. Наверное, для того, чтобы окончательно зарезать юношескую мечту о математике. Диплом я получил, любовь прошла, осталась только привязанность. Там же я получил педагогическое образование, которое мне тогда казалось нонсенсом. В те годы повсеместно в областных центрах создавались университеты на базе педагогических институтов, которых имелось в изобилии. Так и возник университет в Твери, в дипломе которого у меня в графе «специальность» написаны два слова: «Математик. Преподаватель».