Виктор Топоров - Двойное дно

Осознав это, начинаешь постепенно подходить к постижению подлинных задач поэтического перевода, к его имманентной философии, к его тайному и явному назначению. (Я намеренно увожу разговор от проблемы наслаждения творческим актом «освоения оригинала», а меж тем оно-то — наслаждение — и представляет собой внутреннюю побудительную силу занятий переводом.)

Помимо двух функций — служения и кормления (хотя и в тесной связи с ними), — проявлялись в искусстве тоталитарного режима, каким был поэтический перевод, и две иные ипостаси — непосредственно творческая и, условно говоря, промышленная. Переводы, поставленные на поток (в условиях явного перепроизводства и, как следствие, в условиях девальвации поэтического слова), с одной стороны, — и штучный товар, шедевры, предметы и плоды вдохновения, с другой.

Причем наивно было бы полагать, будто существовал десяток-другой «творцов» — и безликая армия в несколько сотен, а то и тысяч ремесленников. Оно, конечно, примерно так и было, но к данной альтернативе ни в коем случае не сводилось. Потому что и сами по себе «творцы» ни в коей мере не брезговали заказной работой коммерческого толка — она обеспечивала в обмен на первородство чечевичную похлебку погуще и порегулярней.

Здесь четко выделились два типа «творцов», которые для ясности удобней всего сравнить с представительницами древнейшей профессии, что на сегодняшний день не только не оскорбительно, но и в некотором роде престижно. Одни, проститутки циничные и прожженные, обслуживали свою клиентуру мастерски, но хладнокровно, крича и подмахивая только для вида и приберегая нерастраченный жар подлинных чувств для встречи с «любовничком» — оригинальным творчеством или переводом для души одного-двух самых дорогих сердцу зарубежных авторов. Другие, как одержимые нимфоманией, безудержно влюблялись в каждого клиента, то бишь переводимого автора, обнаруживая в нем некие немыслимые достоинства (чаще всего мнимые) и вытягивая его до пристойного, а иногда и до очень недурного уровня. По принципу, что импотентов не бывает, а бывают только неумелые или бесчувственные бабы. Хотя и другой известный принцип — некрасивых баб не бывает, а бывает только мало водки, — здесь тоже срабатывал. Кто из этих переводчиков был честнее, и чей метод оказывался продуктивнее? Не знаю…

Я принадлежал, безусловно, к первой категории, и хотя халтурить позволял себе нечасто (халтурить — в смысле переводить мне лично неинтересное), но уж когда брался за это дело, то не строил никаких иллюзий относительно того, чем именно — проституцией — занимаюсь. И, бывало, посмеивался над «влюбчивыми» коллегами. Мой (талантливейший, кстати) ученик однажды зарапортовался настолько, что, переводя армян сразу же вслед за тюрками, вставил в перевод имя Аллаха — а потом удивлялся, что в Ереване его работа не приглянулась. Но я знаком и с такими переводчиками, которые, скажем, звоня замужней возлюбленной в неурочное время, часами читали ей по телефону рифмованную халтуру. Клялись в вечной любви словами какого-нибудь Сери-Заде или Насрулло (обе фамилии подлинные).

О перепроизводстве переводчики узнали куда раньше лбом по каменным ступеням приобщающихся к капитализму соотечественников. Весьма показательна, скажем, история, приключившаяся в нашей стране с европейским сонетом.

Поразительная эта форма с встроенным в нее механизмом «золотого сечения» имеет, судя по всему, строго ограниченное число вариаций на каждом из языков (связано это, в первую очередь, с ограниченным перебором точных рифм «по четыре»; по идее, каждый сонет должен быть выстроен на четверке свежих рифм, тогда как вторая четверка вправе быть банальной).

Поэтические мотивы сонета, восходящие к Петрарке — через петраркианство, неопетраркианство и антипетраркианство, — во всех европейских странах одинаковы. «Первым сонетистом страны» признают того, кто первым — или с наивысшим мастерством — «вбил» традиционную тематику сонета в свежие рифмы родного языка. Во Франции это поэты Плеяды, в Англии — Сидни, в Португалии — Камоэнс, в Голландии — Хофт, и так далее. Мы же, отечественные переводчики с многоразличных языков, ухитрились перевести все эти сонеты на русский, причем, естественно, на одних и тех же — самых распространенных — рифмах. Вот почему русский сонет так безлик. Огромное количество никому не нужных, неотличимо похожих друг на дружку сонетов — унылый плод нашей коллективной деятельности.

Не лучше обстоит дело и с эпиграммой. Подавляющее большинство «пуант» восходит к Марциалу. Задача поэта — поостроумней (и к месту, в привязке к конкретным обстоятельствам) зарифмовать пуанты на родном языке. Переводчики английской, французской, немецкой и так далее (недавно вышла четырехтомная всемирная) эпиграмм переводят на русский язык одно и то же! Не менее чем в десятке вариантов (в переводе с разных языков) мне попадалась эпиграмма на врача, ставшего гробовщиком, а следовательно, сменившего профессию, но не занятие — сводит людей в могилу.

И уж совсем комический случай. Переводчик и составитель «французской эпиграммы» милейший В. Е. Васильев изготовил и издал, ничтоже сумняшеся, следующее двустишие: «Под камнем сим лежит моя жена. Здесь в первый раз она лежит одна». Переведено это и издано лет через тридцать после распространившейся из уст в уста эпиграммы Константина Симонова на свою не самых строгих правил возлюбленную супругу:

Ненужность «французской» эпиграммы, независимо от того, знал ее Симонов или нет (а скорее всего, не знал), проявляется здесь со всей очевидностью.

Знаменитый переводчик с испанского назвал авторскую антологию «Бычьей шкурой». «Именно так, — подумалось мне тогда. — В оригинале могучий, свирепый и прекрасный зверь, в переводе — вонючая выворотка, истыканная комариными перьями».

Никто не напишет заново «Я помню чудное мгновенье», «Блажен, кто посетил сей мир» или «Мастерицу виноватых взоров». Не напишет — потому что они уже существуют в русской поэзии, каждый из этих поэтических мотивов исчерпан, каждая экологическая ниша занята. И для того, чтобы создать что-нибудь путное в переводе, нужно прежде всего удостовериться в том, что соответствующее место в русской сокровищнице стиха свободно, что такого стихотворения нет, но ему должно быть, — а уж тогда приниматься за дело.

На примере с «Горными вершинами» я показал, что получается в противоположном случае. Весь комплекс размышлений, связанных с данной проблемой, выведен из осмысления воистину уникального творческого опыта Жуковского.