Виктор Топоров - Двойное дно

«В коридоре Госиздата», как сказал поэт, а вернее, на госиздатской лестнице, я столкнулся с престарелым уже, но полным энергии, а на этот час и непривычно взволнованным Вильгельмом Вениаминовичем Левиком. Собственно говоря, столь же взволнованным я видел его еще только раз: когда у него обчистили мастерскую. Левик был и вполне профессиональным художником, но воры забрали его полотна по ошибке; «наводка» была на французских импрессионистов, которых Левик держал не в мастерской, а дома. Чрезвычайно плодовитый, печатавший и перепечатывавший каждую строку по много раз, Левик мог позволить себе коллекционировать импрессионистов. Н. Я. Мандельштам написала, что преуспевали в основном драматурги, а переводчики шли последним номером — но это смотря какие переводчики!

— Вы знаете, Витя, мы сейчас заседали и решали, чей перевод «Атта Троля» (поэма Гейне) лучше — мой или Карпа.

— И к какому же выводу вы пришли?

— Мы решили, что у Карпа перевод очень хороший, а у меня еще лучше! Будем печатать мой.

Перевод Левика был плох, а перевод Карпа и впрямь еще хуже. Готовилось собрание сочинений.

Переводчик по-особому читает стихи, в том числе и написанные на его родном языке. Хотя, понятно, иноязычные воспринимает острее (актуализируется внутренняя форма слов!). Критерий «мне хочется это перевести» срабатывает чаще всего безошибочно. А применительно к стихам соотечественников модифицируется в «будь написано не по-нашему, я бы это с удовольствием перевел».

Так, мне всегда хотелось перевести на русский стихи Геннадия Айги. Нет, не потому, что они написаны верлибрами, а я бы их зарифмовал, — я бы их верлибрами и перевел. Но, при всей яркости метафорики, слово у Айги — приблизительно, общо, нечетко — из-за чего возникает впечатление талантливого подстрочника. Чрезвычайно талантливого, но подстрочника. Стихи Айги переводимы и на русский язык — возможно, именно поэтому они значительно более популярны в переводах на иностранные.

Вспоминаю, кстати, как обратился ко мне приятель-армянин, сочинявший по-русски ужасающие верлибры и вдруг — в разгар карабахских дел (и он, и в какой-то мере я тогда приятельствовали с будущим президентом Тер-Петросяном) — перешедший на «дикую кошку — армянскую речь», с просьбой перевести (по подстрочнику, понятно) его нынешние оригинальные творения.

— Но по-армянски ты, наверное, пишешь совсем по-другому? — с нескрываемой надеждой в голосе спросил я.

— Точно так же! — ликующе воскликнул горемыка (впрочем, скорее, не горемыка, а пройдоха — и удачливый пройдоха: тогда он обхаживал Михаила Дудина, а сейчас доит армянское дальнее зарубежье).

И действительно, стихи оказались точно такими же…

Но есть и обратная зависимость. Ты набредаешь на стихи, которые восхищают, не оставляя никакой надежды на то, что они могут быть мало-мальски полноценно переведены. Такова, например, поэзия Эзры Паунда. И не перевод — пусть и в самом вольном понимании термина, — но творческое освоение манеры (освоение в духе Бродского) может быть ответом на вызов поэта.

Помню, «разозлившись» на Эзру Паунда (я, впрочем, перевел несколько его стихотворений и даже опубликовал, но получилось у меня столь же скверно, как у остальных), я попытался смоделировать его поэтику в таком подражании:

Это похоже на Паунда — но лишь на одну, не самую сложную, грань в его творчестве.

Проблема «пере-перевода», то есть многократного обращения разных переводчиков к одному и тому же стихотворению (как в разобранных случаях с Левиком) попортила много крови не одному поколению мастеров и подмастерьев поэтического перевода. Да ведь и впрямь, ситуация здесь не имеет аналогов ни в одном виде творческой деятельности, в том числе и исполнительской.

Потому что роман, написанный А., никак не может отменить романа, написанного Б. И даже роль какого-нибудь Отелло, блистательно сыгранная В., не отменяет Отелло в исполнении Г. Чем больше интерпретаций того или иного произведения симфонической или камерной музыки, тем интересней. Иное дело — в переводе. Ты можешь десятилетиями трудиться над любимым поэтом, можешь буквально жить им (и для него), — а придет какой-нибудь мальчик, нехотя перерифмует уже зарифмованное тобою, — и обыграет тебя по всем статьям. Твоего перевода просто не станет!..

Как же прикажете переводчикам любить молодежь, растить ее и холить, ежели ей изначально присуща способность (да и стремление, потому что начинающий, как правило, стремится к более наглядной победе, какая и достигается на поприще пере-перевода) к хамову греху. Вольно или невольно, матерые переводчики стараются, подобно Сатурну, пожрать собственных детей — и чаще всего не таской, так лаской им это удается.

Году в 1969-м беседовали мы все с тем же Эткиндом.

— Что вы сейчас переводите, Витя?

— «Смерть Эмпедокла» Гельдерлина.

— Вот как? Забавно! А я как раз сейчас печатаю перевод «Смерти Эмпедокла».

— Печатаете? Чей? — по молодости не понял я.

— Свой, — уважительно сказал Эткинд.

— Ну, ваш-то…

Этот пример, впрочем, характеризует не столько описанную закономерность, сколько мое всегдашнее хамство. Как и следующий.

В 1975 году в Питере, в музее Достоевского, проходил вечер Рильке. Юбилейный, к столетию.

— Выступать будем в таком порядке, — сказал формальный предводитель питерских переводчиков В. Г. Адмони, — сначала Виктор Леонидович Топоров, потом Константин Маркович Азадовский, потом Сергей Владимирович Петров, а в заключение я прочитаю переводы Тамары Исааковны Сильман. (Сильман, всего за несколько лет до того умершая, была обожаемой супругой Адмони. Впоследствии он сочинил от ее имени и опубликовал целый роман.)

— Это нелогично, — возразил я. — Ведь перевод развивается от одного поколения к другому. Естественней было бы вам с переводами Сильман открыть вечер, Петрову и Азадовскому продолжить, а мне завершить.

Логично, но как-то нехорошо, правда? Полемикой Владимир Григорьевич меня не удостоил.

— Будет, как я сказал.

— Ну как хотите. Только после моего выступления половина публики уйдет.

— Почему же?

— Потому что они собрались на меня!

Это было сущей правдой, и действительно так оно и произошло. Но такая правда — пусть не часто произносимая, но практически всегда подразумеваемая — не способствует взаимоприязни поколений в поэтическом переводе. Да и — в данном случае — не только в поэтическом переводе.

Есть, правда, одна-единственная «заручка» против подобного хода вещей (и об этом у нас шла речь выше) — твой перевод, попав в сокровищницу оригинальной русской поэзии, становится бессмертным и, соответственно, незаменяемым. Попробуйте заменить пастернаковскую «Хандру», маршаковского «Джона — Ячменное зерно» или цветаевское «Плаванье» (из Верлена, Бернса и Бодлера, соответственно)! Но для того, чтобы твой перевод имел шанс попасть в сокровищницу, соответствующая ниша должна быть пуста (или занята чем-то явно неподобающим) — круг перевода смыкается.