Виктор Топоров - Двойное дно

Последняя рассматривалась там как своего рода проникающая радиация, исходящая из ядра (совесть нации, лучшие умы России) и пронизывающая всю интеллигентскую толщу в разные времена на разную глубину. Чем раскаленней, чем радиоактивней на данный конкретный момент «ядро», тем более широкими кругами расходится в обществе «проникающая интеллигентность».

Во времена менее благополучные — и это я взял себе на заметку! — «радиации» хватает лишь на то, чтобы навести (моральную) чистоту на собственном рабочем месте. То есть работать честно, совестливо, не вступать ни в какие кланы и группировки (слово «мафия» было тогда еще не в ходу) и, по возможности, препятствовать их профессиональному всевластью.

Подобный взгляд на вещи стал для меня и программой-минимум (потому что имелась и программа-максимум), и своего рода символом веры. Занявшись — по собственному сознательному и добровольному выбору — не самым главным на свете делом, я решил, что подобное самоограничение позволяет не лгать, не лукавить, не идти на компромиссы с судьбой и сделки с совестью (хотя бы потому, что сам выбор поэтического перевода при всей добровольности этого выбора означал компромисс и сделку). Короче говоря, я ничтоже сумняшеся затеял в ленинградских переводческих кругах перестройку — лет за пятнадцать до того, как Александр Зиновьев догадался применить к этому термину обратный перевод на древнегреческий — и получилась у него «катастрофа».

Впоследствии, уже осознав, в какую трясину угодил, я подыскал своему поведению две литературные аналогии.

Это Макмэрфи из «Полета над гнездом кукушки» — человек, попавший в сумасшедший дом, чтобы спастись от тюрьмы, решивший пересидеть, «перегодить» какое-то время в психушке — и, не утерпев, затеявший уже в дурдоме безнадежную перестройку. Перестройку, из которой оказалось только два выхода: позорная капитуляция или физическое исчезновение. Все этапы пути Макмэрфи я повторил (перечитайте роман, он лучше одноименного фильма!) — разве что электрошок и лоботомия носили в моем случае сугубо метафорический характер.

И вторым моим персонажем стал К. из «Замка», устремившийся с неясной самому себе целью в эту кафкианскую цитадель (смотри бесчисленные интерпретации) и, наряду с этим, частично по неведению, частично из упрямства, граничащего с гордыней, пренебрегший положенными этикетом и ритуалом и, соответственно, избравший оптимальную стезю непопадания именно туда, куда захотел попасть.

Мне все же ближе Макмэрфи, потому что к вожделенному членству в Союзе писателей я, хоть и зациклившись на этом вопросе, относился без трепета — как к промежуточной, но обязательной цели (программа-минимум), а вовсе не как к конечной…

Что ж, мне удалось сплотить раздираемый дотоле внутреними противоречиями коллектив «больницы» в единое противостоящее мне целое, удалось структурировать его, превратив в монолитную мафию с «крестным отцом» (Ю. Б. Корнеев), Большой Сестрой (Э. Л. Линецкая), с капитанами и с санитарами, с перекупщиками краденого и с бессловесными терминаторами. Взявшись перестраивать ленинградский перевод, я заставил его переродиться и выродиться в нечто уже совершенно непотребное.

Таков иронический итог моей двадцатилетней борьбы. А надо было, наверное, не бороться с ними, не разгадывать их немудреные загадки, а брезгливо отшвырнуть в сторону и пройти мимо, вперед, как обошелся со сфинксом Эдип в фильме Паоло Пазолини. Но эта аналогия мне, увы, не подходит.

Нет худа без добра. И когда началась настоящая — уже не моя, а горбачевская — перестройка и многие из дорогих мне людей впали по этому поводу в эйфорию, я уже не питал никаких иллюзий. Потому что хотя и не знал я (кроме как понаслышке и вприглядку — а понаслышке они были хороши) «прорабов перестройки», но мне было ясно, что слеплены они из того же теста, что и мои — симпатичные и интеллигентные — «оппоненты» из числа ленинградских переводчиков.

А значит, тоже ничем не побрезгуют и ни перед чем не остановятся. И значит, единственная их цель — хамское и своекорыстное самоутверждение, а все приметы и вторичные половые признаки духовности — не более чем мимикрия.

Существует расхожее выражение «ленинградская школа перевода», внешне имеющее наукообразный характер, а на самом деле — восходящее к извечным обывательским спорам о двух столицах.

Конечно, модус вивенди в Питере и в Москве различен, и это не может не наложить отпечатка на все сферы человеческой деятельности, в том числе и на такую специфическую, как профессиональные занятия художественным переводом. Но здесь речь шла не только об этом.

В среде ленинградских, а ныне петербургских переводчиков сложилось и тщательно поддерживается до сих пор мнение о московских коллегах как о рвачах, халтурщиках, строчкогонах, никакой работой и никакими способами получения работы не брезгующих. Выстроив такой «образ врага», волей-неволей приходится признать самих себя бессребрениками, жрецами подлинного искусства, творцами и интерпретаторами чужого — но внутренне близкого тебе — творчества исключительно по вдохновению.

Дополнительным аргументом в пользу подобной самооценки служило и то, что основные переводческие кормушки до самых позднеперестроечных пор располагались в Москве, и, соответственно, жители столицы оказывались у этих кормушек первыми, тогда как ленинградцы — даже самые расторопные — поспевали только к шапочному разбору. Так что вынужденное (и, кстати, весьма относительное) голодание выдавалось не только за добровольное, но и за принципиальное.

«Недоедание» лицемерно провозглашалось благом и даже как бы самоцелью, доступ к малочисленным сугубо питерским кормушкам осуществлялся строго иерархически (в Москве в силу определенной плюралистичности издательского дела и изобилия невесть откуда взявшихся «ловцов» иерархические препоны частенько бывали прерваны или попросту сметены), молодым переводчикам рекомендовалось и не мечтать о печатанье, а переводить в стол, для души, — и единственной (помимо Москвы) дорогой в издательство становилось для них заискиванье и прямое лизоблюдство перед признанными мэтрами.

Впрочем, и эта «дорога жизни» тщательно простреливалась, и прорваться по ней — до моего появления на ленинградском переводческом горизонте — удавалось весьма немногим. Молодой даме можно было, скажем, выйти замуж за маститого переводчика («Наша Циля вышла замуж за инженера путем сообщения», — гласит дореволюционный анекдот) или ублажить его — и постоянно, на протяжении чуть ли не всего репродуктивного периода, ублажать — иным способом; молодому мужчине порой удавалось занять при «мастере» место «шестерки». Или очаровать литературную старуху — бывало, и платонически. Тайные, ибо на тот момент уголовно наказуемые, существовали, разумеется, и «голубые» расклады.