Виктор Топоров - Двойное дно

Содеянное мной заключалось в том, что, едва вступив в Союз, я потребовал убрать из приемной комиссии главного своего ненавистника, интригана и клеветника. В результате мне вынесли общественное порицание, а его убрали — 1989 год, как-никак. На следующее утро мне позвонил первый секретарь Союза Анатолий Чепуров и, как всегда не столько говоря, сколько хрюкая, сообщил:

— Вчера мы вам вынесли порицание, верно? А сегодня мы решили дать вам квартиру! Зайдите за смотровой и ключами!

Провалив меня при поступлении в Союз впервые в 1977 году и — по новизне опыта — будучи еще не вполне уверены в собственной безнаказанности (а вдруг, мол, общественное мнение взбунтуется), мои коллеги поспешили заслать в московские редакции «шестерку» по фамилии Цывьян с такой информацией: Топорову отказали в приеме, потому что он, как известно, собирается уехать в Израиль. Об этом мне сообщил — по большому, как он выразился, секрету — милейший издательский болтун Олег Степанович. «Вы что-то перепутали, — сказал я ему. — По большому секрету это надо пересказывать всем остальным, а от меня — уж какие секреты? Уезжаю в Израиль, значит, уезжаю!» Олег Степанович пошел сплетничать дальше.

«Топоров — талантливый человек, но он, увы, деградирует», — сообщал общим знакомым обо мне — тридцатилетнем! — семидесятилетний глава секции перевода Адмони. Десять лет спустя, разругавшись с моим главным ненавистником Корнеевым и будучи посрамлен им, Адмони переменил мнение на прямо противоположное: оказывается, я «год от года наращивал творческую мощь».

Помню, позвонил мне как-то — раззадоренный моими московскими доброжелателями и явно желая помочь — Даниил Гранин. «Понятно, что против вас Корнеев, это закоренелый негодяй, но вот Адмони, человек благороднейший, а он ведь тоже против…» Да спроси меня хоть тогда, хоть сейчас, кто таков покойный Адмони — благороднейший человек или последний мерзавец, — честно скажу: не знаю! Благороднейший мерзавец — такой получается оксюморончик.

Ну а вот же Гранин?.. Право на бесчестье, как это сформулировано у Достоевского, удивительнейшим образом уживается в душах у этих людей с какой-то дискретной и, в своем роде, периодической порядочностью, что в практическом смысле (то есть в практике общения с ними) едва ли не хуже откровенного негодяйства. И когда — в начале восьмидесятых — в секции перевода окончательно восторжествовали однозначные мерзавцы, мне стало легче. Отныне я понимал, что рано или поздно сумею взять верх над ними.

Потому что негодяйскую логику я распознал и противостоять ей за годы взрослой жизни кое-как научился. И только благороднейшие мерзавцы ставят меня в тупик по сей день.

Нет, я и тогда осознавал, насколько ничтожны были все мои печали. Кукушкино гнездо, Замок — что за вздор! У меня все было как у всех, да вдобавок — творчество.

Двусмысленное, правда, переводное, то есть как бы не творчество вовсе — но ведь именно его я избрал добровольно и самонадеянно: понадеявшись на то, что оно заменит мне все.

Уже разучившись с даруемой только в юные годы остротой воспринимать русские стихи, я все еще испытывал восторг и ожог — именно ожог — при соприкосновении с иноязычными. Они жили во мне, постоянно звучали во мне — и не чудо ли: чужедальние строки угасали и умолкали не раньше, чем я придумывал или выплескивал (или, бывало, они приходили ко мне во сне) свои условные реплики, свои ответы, свои параллели.

Десять лет звенела во мне строка Бенна «Лебен — нидерер Ван», пока не аукнулось: «Жизнь — плебейская блажь»; четверть века бормотал я стих Пауля Пелана «Дас Книршен фон айзернен Шуей ист им Киршбаум», пока не подавил это пугающее созвучье внешне произвольной, но для меня субъективно единственной строчкой: «Башни солдатских сапог вырастают в цветении вишни»: не придумать, а увидеть эти контрапунктирующие «вишнями» «башни» пришлось мне, прежде чем умертвил в себе звучание немецкой строки, дав ей жизнь по-русски.

Евангельская аллюзия выглядит, конечно, высокопарно, но прямо сейчас, набрасывая эти заметки, я придумал новую и, кажется, точную метафору: пароль и отзыв. Так соотносятся для меня оригинал с переводом — и строка со строкой, и стихотворение со стихотворением.

Причем (а это уж из более ранних размышлений) переводческая реплика (отзыв) может быть и симфонической, то есть привязанной к партитуре, — и джазовой, импровизационной, может вылиться не в интерпретацию, а в развитие темы.

И в обоих случаях типологическая характеристика не тождественна аксиологической, повод и способ не равнозначны результату; более того, его никоим образом не предопределяют. Хотя во многих случаях метод перевода задан оригиналом: подобно тому, как роденовская глыба мрамора задает тему и образ скульптуры.

Иногда я это формулировал для себя куда вульгарней: прямой шар не идет. Что, конечно, не означает, будто мой «кривой» удар непременно уложит шар в лузу. При выборе метода опорами служат интуиция и опыт, при оценке результата — увы, только субъективное ощущение. Во многих случаях, правда, как сказано выше, — ослепительно яркое. Не религиозное откровение, разумеется, — но нечто, подозреваю, в каком-то смысле сходное.

Постепенно (и далеко не во всех переводах, а лишь соприкасаясь с самыми «созвучными» собственному «я» в тот или иной период стихами) я пришел к тому, что можно назвать симбиотическим переводом: мои строки срастаются с авторскими в нерасторжимое (по меньшей мере во внутренне однородное) целое. Прежде всего это относится к Готфриду Бенну, сборник переводов из которого мне по счастливой случайности удалось наконец издать, когда я уже и думать забыл о поэтическом переводе и обо всем, с ним связанном, — летом 1997 года.

(В общепринятом смысле я не суеверен: не боюсь ни кошек, ни чертей, ни понедельников. Но существует у меня нечто вроде негласного уговора с судьбой — по схеме Поликратова перстня: я не делаю того-то и того-то, а судьба избавляет меня от самого страшного. Относится это, в частности и в особенности, к изданию оригинальных стихов и к стремлению выдать себя за поэта. Интересно, нарушу ли я когда-нибудь это табу? В этой книге стихи используются только иллюстративно. Но распространялось это в какой-то мере и на издание переводов из Готфрида Бенна. Они вышли — и в те же дни умерла моя мать, причем при обстоятельствах, которых я себе никогда не прощу.)

Когда рассуждаешь или размышляешь о поэтическом переводе, разброс, даже «разлет» метафор оказывается чрезвычайно широк. Вот, например, еще одно наблюдение: три метода перевода (или, в издательском деле, соответственно, подбора переводчиков) — «звездный», «актерский» и «типажный».