Виктор Топоров - Двойное дно

Все это ни в малейшей мере не соответствовало моим представлениям о «чистоте на рабочем месте» — и я не замедлил восстать. Выбрав, правда, для этого крайне двусмысленный момент: с одной стороны, я сам уже «пробился» в Москве и через Москву, вошел в ощутимую моду и уж во всяком случае ни в коей мере не нуждался в заказной работе (и, вступаясь за других, выглядел поэтому вдвойне нахалом); а с другой, дорога в — заветный для меня — Союз писателей лежала только через ленинградскую секцию перевода.

«Топоров вступит в Союз писателей только через мой труп!» — публично провозгласила литературная дама. «И через мой!» — подхватил ее коллега. «Что ж, значит, я вступлю в Союз через ваши трупы», — отозвался я. На таком градусе эмоций проходили с какого-то времени наши беседы.

Началось это, впрочем, с чисто эстетических расхождений. Вернее, с изумления и презрения, которые я не давал себе труда скрывать: мои старшие коллеги за редчайшими исключениями (и держали они эти «исключения» в черном теле, да те и сами старались по возможности не светиться) оказались, в первую очередь, бездарны. А во вторую — невежественны. И только в третью — падки на лесть, своекорыстны и завистливы, о чем шла речь выше. И только в четвертую (хотя и базировалось это на вышеназванном) — профессионально и человечески непорядочны.

Передо мной были пожилые и, чаще, старые ремесленники, десятилетиями промыкавшиеся в подмастерьях, а сейчас, по мере вымирания или склеротического ослабления старейших, вообразившие и назначившие себя мастерами. И художниками. Мастерами и Художниками.

Что-то подобное я заподозрил еще в студенческую пору. Был у нас семинар (обязательный) по художественному переводу прозы, и вел его главный по тогдашним временам теоретик — профессор А. В. Федоров, благообразнейший и благовоспитаннейший господин откровенно дебильного склада. Было нас двадцать пять человек, из которых добрая половина малограмотных. Несколько студенток, впрочем, отличались и явными способностями. Например, ставшая позднее с моей подачи переводчицей и редактором переводов прозы Тоня Славинская.

И то, что в семинаре у Федорова она неизменно занимала самое последнее место, свидетельствовало лишь о «талантах» нашего руководителя.

Да, но я-то не был ни первым, ни последним, ни даже вторым или предпоследним! А, скажем, двенадцатым или тринадцатым. Каким образом это удавалось почтенному теоретику художественного перевода? Дело обстояло примерно так.

Мы пытаемся перевести некую фразу. «Черт побери, — сказал Ганс». Это тройка. «Черт побери! — воскликнул Ганс». Это пятерка с плюсом и вариант, предложенный самим профессором. «Так твою мать! — вырвалось у Ганса» — это переводчик Топоров, и тоже тройка. Славинская говорила, что ей не нравится оригинал, и получала пару.

Узость стилистического диапазона, стертость лексики, неумение проинтерпретировать текст, который переводишь, не говоря уж о философском или хотя бы ситуативном осмыслении его, — со всем этим я столкнулся в «ленинградской школе перевода». А в поэтическом переводе присовокуплялась дилетантская техника версификации: сплошная глагольная или «отглагольная» рифмовка, немотивированные инверсии, частые амфиболии плюс — для того чтобы выйти хотя бы на этот уровень — нивелировка содержания, пропуск ключевых деталей, игнорирование всех средств эмфазы, кроме комически-местечковых «ахов» и «охов».

Переводить лучше, чем эти горе-мастера, было элементарно. Куда трудней было бы под них подстроиться — начать переводить вровень с ними. Но и молча переводить лучше, чем они, представлялось мне нечестным — тем более что я, так или иначе, намеревался в рамках Союза писателей попасть в их среду. И я заговорил о том, что переводы ленинградских мастеров позорны и бездарны, — заговорил подробно, доказательно и красноречиво — из адвокатской семьи, как-никак, — публичный оратор, причем с прокурорским уклоном. Что же оставалось мастерам, как не провозгласить то же самое — да единым хором — уже про мои переводы и про меня? Я ведь и впрямь был в честности своей предельно, а может, и запредельно нагл.

Одна переводчица, в попытке возразить мне, посетовала на то, что в моей критике нет ничего конструктивного (тогда конструктивная критика была одним из лозунгов партии). «Мое конструктивное предложение заключается в том, что вам, Майя Залмановна, стоит оставить занятия поэтическим переводом», — отозвался я. Лет пятнадцать после этого она писала на меня во все инстанции. А будучи членом бюро секции, регулярно голосовала против моего приема в Союз. У меня хранится стенограмма одного обсуждения, в ходе которого та же Майя Залмановна восклицает: «Если принять Топорова в Союз, то моя деятельность и деятельность многих моих коллег потеряет всякий смысл!» Но вправе ли я обвинять ее — ведь она сказала сущую правду.

В Москве дело обстояло все же иначе. Среди великого множества профессиональных и полупрофессиональных переводчиков там имелось немало одаренных людей. Они хорошо — лихо — рифмовали, они, будучи порой не слишком эрудированны, интуитивно схватывали смысл переводимого и умели донести его до читателя. Они были талантливы — и талантливость свою осознавали, а не имитировали групповым образом, как мои горемычные земляки.

С московскими переводчиками у меня за долгие годы складывались разнообразные отношения: с одними я дружил, с другими враждовал, с третьими мы друг друга недолюбливали; все это проходило разные этапы и фазы и — когда плавно, когда резко — перетекало одно в другое (естественно, сугубо творческие мотивы были при этом спутаны в общий клубок с житейскими), — но это были нормальные человеческие и творческие отношения нормальных людей. Более или менее нормальных людей, формулируя точнее. В Ленинграде же меня собирались принять в Союз писателей только через собственный труп, но умирать при этом не торопились.

Меня выживали. Из города, а лучше бы — из страны. По мере сил, хотя это как раз срабатывало не часто, — из редакций. Из профессиональной жизни. Из той жалкой профессиональной жизни, которую вели и в которой — без меня — им было так хорошо и уютно. В какой-то момент меня умудрились объявить сумасшедшим. Вот сценка 1989 года, когда я уже был членом секции и участвовал в ее собрании.

— Не слушайте Топорова, он сумасшедший, — произносит некая дама; а вместо характеристики и портрета приведу свою эпиграмму на нее — достоверную на все сто процентов:

— Как учит нас академик Бехтерева на примере Сталина, — возражает ей знаменитый переводчик и не менее знаменитый стукач, семидесятипятилетний на тот момент, помахивая свежим номером «Ленинградской правды», в котором и напечатана статья академика-мозговеда, — сумасшествие не избавляет от уголовной ответственности за содеянное!