Александр Спиридович - Записки жандарма

Отлично понимая смысл и сущность своей деятельности, Спиридович никогда не понимал и даже теперь, когда в эмиграции написал свои воспоминания, не может понять, что он принимал участие в классовой борьбе, находясь на той стороне баррикад, защищая ту сторону баррикад, которые штурмовали революционный рабочий класс и крестьянство. Отсюда в своих оценках Спиридович представляет и оценивает революционеров и революционные выступления, как действия, полные жестокости и бесчеловечности и в то же самое время он своим изложением и описанием тех или других мероприятий руководимого им отделения, тех или других разговоров по поводу выступления, операций или подготовки судебного процесса с представителями прокуратуры — генералитета старой власти — дает такие сочные картины классовой сущности государственного, аппарата самодержавия, какие трудно найти у какого-нибудь другого мемуариста, вышедшего из дворянского лагеря.

Если записки Спиридовича с точки зрения фактов дают мало нового (это, правда, не его вина, это, наоборот, мерило нашей успешности исторического изучения), то с точки зрения вскрытия классовой сущности всех государственных органов дворянско-феодального мира старой России записки Спиридовича дают чрезвычайно красочный и чрезвычайно сочный материал. Факты, сообщаемые в этих записках, невелики и быть может не всегда значительны, но их классовая сущность бьет в глаза читателю. В каждой строчке записок Спиридовича, в особенности в той части, где описывается не только подготовка и обучение кадров дворянско-феодального мира, а действия активных слуг дворянско-феодального общества, видна классовая сущность этого исчезнувшего навсегда с российской земли мира; классовая сущность, состоящая в беспредельной эксплуатации и угнетении трудящихся и в беззастенчивом распоряжении в своих классовых целях и интересах всем государственным аппаратом старой России.

С. Пионтковский.

В Нижнем Новгороде, высоко над Волгой, почти в центре старого Кремля с его древними кирпичными, покрытыми мхом стенами и башнями, раскинулось покоем буро-красное здание Аракчеевского кадетского корпуса. Фасад корпуса выходит на Кремлевскую площадь, с кафедральным собором, корпусною церковью и казенными зданиями; одно крыло смотрит на свой садик-плац, другое же глядит с высоты Кремля на убегающую в даль Волгу, на расстилающуюся за ней безбрежную даль лесов и лугов, на раскинувшиеся у слияния ее с Окой село Кунавино и ярмарку. Перед окнами корпуса — Мининский сквер с памятником-обелиском гражданину Минину [2] Минин (Кузьма Минин Захарьев Сухоруков), нижегородский гражданин, продавец мяса и рыбы, земский староста и начальник судных дел у посадских (торговых) людей. Известен в истории, как организатор дворянско-купеческого ополчения, очистившего Москву от поляков и покончившего со смутой. Минин являлся представителем торгового класса, субсидировавшего войну против поляков. На другой день после венчания на царство, Михаил Федорович (1613 г.) пожаловал Минину звание думного дворянина и вотчины. Умер Минин в 1616 году. . У главного входа четыре медные на зеленых деревянных лафетах пушки эпохи Александра I с громадными гербами графа Аракчеева [3] Аракчеев, А. А. (1769–1834). При императоре Павле был петербургским комендантом, губернатором. При Александре I — военным министром, председателем военного департамента государственного совета. Известен, как организатор военных поселений, где с целью муштры были загублены сотни и тысячи душ крестьян. Аракчеев до самой смерти Александра I был всемогущим временщиком, подавлявшим всякую свободную мысль. В политике Аракчеев был представителем самых реакционных слоев дворянства. Перед своею смертью он пожертвовал 300.000 рублей для воспитания в кадетском корпусе бедных дворян. , с его девизом: «без лести предан».

Корпус наш был основан на средства, завещанные графом, и находился сперва в Новгороде, откуда и перемещен в Нижний Новгород…

С трепетом я перешагнул его порог осенью 1884 г., явившись в корпус, как выдержавший вступительный экзамен.

Ближе всего к кадетам стояли воспитатели. Они были для кадет наставниками, руководителями и заменяли им, как могли, близких родных. В то время педагогических курсов для воспитателей еще не было. Воспитателями являлись простые из строя офицеры, большею частью сами прошедшие кадетский корпус.

Были недалекие воспитатели, но они как-то быстро испарялись. Один штабс-капитан сапер, назначенный к нам в отделение, додумался читать нам вслух «Бурсу» Помяловского. Мы веселились от души, слушая чтение, но после ухода воспитателя проделывали в классе на практике все, что проделывали бурсаки и до чего сами мы не доходили. Мы репетировали «лимоны» маленькие и большие, делали «смази всеобщие», «вешали соль», проделывали и многое другое. Но этот воспитатель, хотя и с ученым кантом, являлся печальным исключением и вскоре оставил корпус. Время его воспитательства осталось у нас в памяти каким-то сумбурным. Его подлаживания к нам, скабрезные рассказы с целью понравиться достигали обратных результатов. Мы не любили его, мы понимали, что он делает многое, чего не должен был делать…

Научное образование в корпусе было поставлено основательно. Преподаватели относились к делу добросовестно, учили хорошо, проверяли знания строго, и в результате, кадеты приобретали действительные познания в пределах программы. Слабее других предметов были поставлены языки. Говорить на иностранных языках не выучивались, кто же поступал в корпус, владея этими языками, тот уходил из корпуса, разучившись говорить на них.

Был между нашими преподавателями один небезынтересный тип, немного «красный», как говорили тогда, которого мы звали «Иван Петров». Тучный, здоровый, с полным бритым лицом, медленной походкой и громким голосом, он преподавал физику и космографию.

Он любил острить с кадетами над начальствующим персоналом, рассказывал на уроках, что происходило на педагогических комитетах, кто из воспитателей подавал голос против кадет, кто за и т. д. Разговаривая с классом, он часто не слушал, какую чушь нес отвечавший у классной доски кадет, и обращал на него внимание только тогда, когда тот, добравшись до конца, выкрикивал: «что и требовалось доказать», и ударял крепко мелом по доске. Иван Петров тогда оглядывался, смотрел в упор на отвечавшего и медленно произносил «ступай, садись», и ставил хороший балл, причем, ставя, говорил, как бы про себя «болваны».

В один из подобных ответов, когда Иван Петров был особенно в ударе и, разговаривая и смеясь с кадетами, уже совершенно не слушал, что отвечал вызванный, последний так громко выкрикнул заключительную фразу и так сильно хлопнул мелом, что Иван Петров вздрогнул.