Александр Королев - Илья Муромец

Довольно быстро в голову ссыльного пришла идея составить сборник местных народных песен. Этого вполне следовало ожидать ввиду того, что всякий сторонний наблюдатель, каковым и был горожанин Рыбников, должен был обратить внимание на яркую, бросающуюся в глаза черту характера русского народа XIX века — его певучесть. Н. В. Гоголь писал о любви русских к пению: «Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украйна звенит песнями. На Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи и, как грибы, вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное дворянство и недворянство — летит под песни ямщиков. У Черного моря безбородый, смуглый, с смолистыми усами казак, заряжая пищаль свою, поет старинную песню; а там, на другом конце, верхом на плывущей льдине, русский промышленник бьет острогой кита, затягивая песню». {3} 3 Гоголь Н. В . Петербургские записки 1836 года // Гоголь Н. В . Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 1952. С. 184.

Интерес к песням, распеваемым простым народом, считался в то время проявлением оппозиционности. При позднем Николае I полиция строго пресекала уличные песнопения, так что драматург А. Н. Островский во время своего путешествия по Волге в апреле 1856 года записал в дневнике, что теперь «полиция гораздо строже смотрит на песни, чем на грабежи». {4} 4 Островский А. Н . Полное собрание сочинений. Т. 13. М., 1952. С. 219. Подобный подход был продолжением практики прежнего царствования, в которое народные песни, передаваемые в печать, подвергались столь же «осмотрительной» цензуре, как и все другие произведения словесности. На слуху было происшествие, случившееся в 1854 году (еще «николаевские времена») в Саратове, где в местных «Губернских ведомостях» были опубликованы, без указания имени собирателя, лирические песни, содержание которых вызвало возмущение «высшей правительственной власти». В отношении одной из песен о несчастной любви было даже замечено: «мерзость, гадость; если такие песни существуют, то дело губернского начальства искоренять их, а не распространять посредством печати». Саратовский губернатор тогда получил выговор, а директор гимназии, выступавший в роли цензора, едва не лишился должности. В результате, как вспоминал историк Н. И. Костомаров, живший в Саратове под надзором полиции (и, кстати сказать, поместивший в печати злополучную подборку песен, но оставшийся в стороне), местный полицмейстер «ездил по городу с казаком и приказывал бить плетью людей, которых заставал с гармониками поющих песни». {5} 5 Автобиография Н. И. Костомарова. М., 1922. С. 218. Как ранее для Костомарова, так и для Рыбникова (который в Петрозаводске вел себя, казалось, тише воды и ниже травы, получая за свое хорошее поведение самые лестные характеристики начальства), занятие народными песнями было показателем того, что не во всем он капитулировал перед властями.

Поначалу ему попадались только бытовые песни, плачи и духовные стихи. О былинах и людях, умеющих их петь и сказывать, Рыбников лишь слышал и страстно желал с кем-нибудь познакомиться. Наконец летом 1860 года с ним произошел случай, полностью изменивший характер его изысканий и ознаменовавший начало нового этапа в развитии русской фольклористики. Отправившись как-то на лодке с крестьянами из Петрозаводска в Пудожгорский приход, Рыбников и сопровождавшие его лица были вынуждены заночевать на Шуй-наволоке — пустынном и болотистом острове в 12 верстах от Петрозаводска. Беспокойный сон у костра, которым забылся чиновник, внезапно прервали странные звуки — кто-то пел старческим разбитым голосом. Павел Николаевич впоследствии вспоминал, что «до того я много слыхал и песен, и стихов духовных, а такого напева не слыхивал. Живой, причудливый и веселый, порой он становился быстрее, порой обрывался и ладом своим напоминал что-то стародавнее, забытое нашим поколением. Долго не хотелось проснуться и вслушаться в отдельные слова песни: так радостно было оставаться во власти совершенно нового впечатления. Сквозь дрему я рассмотрел, что в шагах в трех от меня сидят несколько крестьян, а поет-то седоватый старик с окладистою белою бородою, быстрыми глазами и добродушным выражением в лице. Присоединившись на корточках у потухавшего огня, он оборачивался то к одному соседу, то к другому и пел свою песню, прерывая ее иногда усмешкою. Кончил певец и начал петь другую песню». {6} 6 Рыбн. I. С. LXIX–LXX. Рыбников, наконец, разобрал, что поется о Садке богатом госте. Сна как не бывало! Собиратель вскочил на ноги, уговорил певца повторить все пропетое и записал за ним слово в слово. Семидесятилетнего крестьянина деревни Серёдка Кижской волости, решившего в ту ночь у костра потешить честную компанию, звали Леонтий Богданов. Вряд ли он думал тогда, что благодаря этому случаю его имя будет навеки вписано в историю русской фольклористики.

Нельзя сказать, что Рыбников не подозревал о существовании былин (или ст а рин, как их называли в народе). [1] Ст а рины — народное, обобщенное название былин и ряда смежных жанров (исторических песен, баллад и духовных стихов). «Былину определяют как особый вид русских эпических песен, начавших складываться в ранний период феодализма и посвященных теме защиты родины, общественной жизни и быту нашего народа. Отличительным признаком былин считается стихотворный размер и речитативное исполнение. Этот последний признак отличает былины от сказок на былинные сюжеты. Исторические песни, в отличие от былин, обобщенно отображающих события многих веков, воспевают конкретные исторические события, баллады, хотя и сохраняют нередко былинный стих и напев, отличаются от былин содержанием, так как ставят в центре внимания индивидуальную человеческую судьбу. Духовные стихи также отличаются своим содержанием (в основе их лежит тот или иной религиозный сюжет), хотя многие из них, записанные на Севере, сложены эпическим стихом». {537} Исследователи признают, что эта распространенная даже в учебных пособиях классификация не достаточно четкая, в основу ее положены разные критерии и часто происходит сближение жанров. Как и многие образованные люди из обеспеченных слоев, он помнил содержание былин, услышанных им в детстве от няни. К середине XIX века в распоряжении исследователей уже имелся сборник Кирши Данилова, изданный впервые в 1804 году библиофилом Андреем Федоровичем Якубовичем под названием «Древние русские стихотворения» в сильно сокращенном виде — в рукописи содержалось 71 произведение, в изданном же варианте — 26 наиболее «приличных» (на вкус Якубовича и знаменитого историка и писателя Н. М. Карамзина, которому показывали рукописный оригинал сборника). Рукопись для издания предоставил Якубовичу его начальник — директор московского почтового ведомства Ф. П. Ключарев, в свою очередь незадолго до того получивший ее от Н. М. Хозикова, которому она досталась от отца — М. И. Хозикова. Марку Ивановичу Хозикову рукопись перешла от тестя — знаменитого Прокофия Акинфиевича Демидова (1710–1786), владельца уральских заводов, богача, имевшего разные чудачества, среди которых — страсть к народной старине и фольклору. В последующем Ключарев «подарил» за тысячу рублей (огромная сумма!) рукопись сборника великому собирателю русских древностей, меценату Н. П. Румянцеву. Новое издание сборника Румянцев поручил археографу Константину Федоровичу Калайдовичу, благодаря стараниям которого рукопись была привезена из Калуги, где проживал получивший здесь место почтмейстера Якубович, забравший было сборник с собой. В 1818 году книга вышла под названием «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым и вторично изданные, с прибавлением 35 песен и сказок, досель неизвестных, и нот для напева» (полностью текст сборника будет издан только в 1901 году П. Н. Шеффером).