Елена Скульская - Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи

Чего хочешь от дочери (а вернее – для нее)? Чтобы ее не коснулись унижение и пошлость, особенно неизбежные в женской судьбе. Чтобы ее воля всегда оставалась свободной. Чтобы ей не приходилось поступаться независимостью ума. Чтобы ее не оглуплял самообман.

Каким-то образом (я ведь не знаю – как, у нас с Вами не бывало задушевностей) – Вы стали – по крайней мере, для меня – олицетворением такой победы над силой вещей. Цена этой победы мне тоже неизвестна. Какова бы ни была – я восхищаюсь.

Мне необычайно повезло: с каждым десятилетием мы приближаемся друг к другу. Со скоростью материков, но уже можно переговариваться.

И с каждым годом Вы все более мне нужны. Спасибо, что у Вас хватило снисходительности, терпения и юмора, чтобы не потерять меня.

Будьте здоровы. Думайте, говорите и пишите. Ваше присутствие сообщает окружающей реальности праздничный оттенок. Думаю – там, где мы более или менее невдолге окажемся, нет разделения на женские зоны и мужские. Мы обязательно встретимся – у нас там будет неплохая компания – скучать не придется. Кому-кому, а нам вечность не страшна. Столько еще не сказано».

На обложке одной из книг Лурье-издатель процитировал мою рецензию на тексты Сани. Я немного огорчилась вполне заурядными фразами и написала Сане, что у меня есть о нем слова и получше: «Сравнивать тексты С. Гедройца (псевдоним Самуила Лурье. – Е.С. ) совершенно не с чем, потому что он пишет лучше всех в России, разве что с текстами Самуила Лурье…» Сане очень понравилось, он написал, что укажет в завещании, чтобы впредь непременно использовали эту цитату на обложках. Нам еще многое казалось шуткой…

Прошло пять лет. И вот – последнее письмо:

«Целую Вас, дорогая Лиля. Марине и Вите (моя семья. – Е.С. ) – большой привет. А я от Вас – Григорию Михайловичу, если встречу. И расскажу, и похвалю. Будет еще больше гордиться Вами. Радоваться недавним успехам. И мы помашем Вам из облаков. Будьте здоровы как можно дольше. И веселы. И красивы. И умны».

Саня говорил, что исповедует философию веселого экзистенциализма…

У меня дома есть альбомчик, в который моя мама просила что-нибудь написать именитых гостей. Четверть века назад Саня написал: «Наверное, мне было предназначено придти однажды в этот дом и почувствовать себя – своим. Мне нравился Григорий Михайлович, нравилась его проза – мне нравилась юная Лиля – и с первого взгляда понравились все в этой семье – и теперь кажется – может быть, это так и есть на самом деле – что это одна из тех встреч, какие бывают в старинных романах (английских): когда собираются люди, чья вся предшествующая жизнь их друг к другу вела – для того, чтобы все обрадовались, что плывут на одном корабле – а значит, совсем плохо не будет никому никогда».

– Валера, не могу понять, так тебе понравилась моя повесть-пьеса «Не стой под небом, отойди!» или не понравилась?!

– Понравилась, Лиля, очень понравилась. Я и режиссера на нее нашел бы, ты понимаешь, нужен особый режиссер, я к нему присматриваюсь, он у меня на Алтае ставил. У тебя фокус в том, что нельзя убирать ремарки, прозаический текст убирать нельзя, а текста этого больше, чем самой пьесы, точнее, всех этих смешных абсурдистских пьесок, которыми он перемежается. И поставили бы, Лиля, к сентябрю, да только в сентябре меня уже не будет.

– Валера, сколько же можно! И десять лет назад ты говорил, что умираешь.

– Тогда умирал, а теперь меня убьют. Ты забыла? Я ведь начальник, руковожу Театром на Таганке, меня убьют.

– Слушай, какой глупый разговор. И всё только для того, чтобы мою пьесу не ставить?..

Но не засмеялись – ни он, ни я.

И умер.

А до этого приезжал в Таллин с пьесой Артура Миллера «Все мои сыновья» в постановке Кшиштофа Занусси. После смерти своего сына. Написал на книжке: «Лиля! Прими ради фотографий моих сыновей!» Потом позвонил уже из Москвы:

– Мне кажется, ты хотела уйти после первого действия. Совсем плохо?

Я-то знаю, что со сцены не могло быть меня видно в одиннадцатом ряду, тем более что удержалась и не ушла.

– Нет, не то чтобы плохо… Но ты скажи, как это вы с Екатериной Васильевой, великие артисты, могли играть с этим, ну, таким, похожим на большой спичечный коробок; стоял в углу сцены и что-то шепелявил – в костюме с ватными плечами, в черной шляпе на американской жаре, на зеленой траве, да, еще и эта бритая трава, которой облеплена вся сцена…

– Наш продюсер. Пожалуйста, говорит, повезу вас в Польшу, будете дома у Занусси репетировать, как захотите, любые деньги, всё отдам. Но хочу сыграть. Дайте, говорит, мне маленькую роль, а я вам всё что угодно оплачу. И выбора у меня не было, понимаешь.

А перед спектаклем, как уже привык за долгие годы, продавал свои книги. («Я же… остановился. Ни хрена не пишу и продаю свое прошлое, то бишь – дневники… Кстати… это прошлое и кормит меня в прямом смысле…») К деньгам с брезгливостью не прикасался, они шевелились и копошились и перекладывались чужими руками как-то отдельно от него. Он посматривал на горку купюр, как смотрят на старые обои, под которыми, пригнув головы, пробираются к выходу тараканы, и от этого выцветшие цветы на обоях чуть подрагивают. У всех спрашивал имя и задумывался, какая бы надпись к этому имени подошла бы. Опустил голову.

– Мария! – протянулся к нему искательный звук, и женщина перерезала свой большой кухонный живот краем стола, за которым он сидел.

Он вздрогнул и почти застонал:

– Ты, Мария, – гибнущим подмога… [11] Мандельштам О. Э. «Мастерица виноватых взоров…» // Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1973. С. 174.

Живот отодвигается, заравнивает впадинку от края стола. Он поднимает взгляд на полированные пряди цвета мореного дуба, только что снятые с бигуди, оглядывается на меня – неловко вышло.

– Надо смерть предупредить – уснуть [12] Мандельштам О. Э. «Мастерица виноватых взоров…» // Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1973. С. 174. , – продолжаю я.

– Я стою у твоего порога [13] Мандельштам О. Э. «Мастерица виноватых взоров…» // Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1973. С. 174. , – говорит он; очередь притихла; книга раскрыта.

– Уходи, уйди, еще побудь [14] Мандельштам О. Э. «Мастерица виноватых взоров…» // Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1973. С. 174. , – говорю я. Он книгу надписывает, и «мастерица виноватых взоров» уходит, переваливаясь, в зал.

– Почитать хором не с кем. Почти никого не осталось…

Не то чтобы прикидывался, но не возражал, даже нравилось, когда казался простачком, алтайским пареньком с гармошечкой-частушечкой, в смазных сапогах, в поддевке, Клюев-Есенин, мой дорогой; «Наплявать-наплявать, надоело воевать…». Зачем Бумбарашу Мандельштам? Или зачем вот это, например, что он повторяет и повторяет и примеривает к себе: