Николай Фигуровский - Я помню... [Автобиографические записки и воспоминания]

Вспоминаются мне какие-то отрывочные видения, когда мне было, вероятно, всего лишь года три. Вот мне купили детскую кроватку, выкрашенную в синий цвет. Бока кроватки закрыты веревочной сеткой, висевшей на железных прутах. В этой кроватке я мог стоять и даже передвигаться, но не мог вылезти из ней и на некоторое время мог оставаться без надзора. Кровать стояла в «чайной» — небольшой комнатке с лежанкой. Однако чай здесь пили лишь зимой. Летом отец — большой любитель чая — переносил чайный стол в сени, против двери в кухню и здесь пил чай «на холодке» в свое удовольствие. Когда же появились братья и сестры, чай обычно пили на кухне. Так что «Чайная» в дальнейшем не отвечала своему названию.

В раннем детстве меня почему-то тянуло «грызть» кирпичи. Оставленный один на полу, я подползал к лежанке и «вгрызался» в нижние кирпичи. Вероятно, это тяготение было связано с самозащитой организма от глистов. Выгрызенная мною ямка на лежанке была заметной еще в 1915 г.

Самые ранние воспоминания детства отрывочны. Помню, сижу я на коленях у матери у окна. Мать напевает песенку. Зимнее время, вторая половина дня. Перед окном — большая площадь, занесенная снегом. Я смотрю в окно, меня привлекает яркий солнечный блик на окне дома Мичурина. Кажется, стекла в нижних окнах дома — золотые и блестят на солнце.

Помню, однажды мать за что-то рассердилась на меня и ударила меня полотенцем, которое она подшивала. У меня случайно подвернулся палец, и стало больно. Я разревелся и тем самым привел ее в большое смущение, она долго меня утешала.

Вспоминаю также чаепитие отца. В сенях, против кухонной двери стоял стол. На грубой скатерти, на круглом медном подносе стоит старинный самовар, сделанный, вероятно, еще в начале XIX столетия. Мать рассказывала, что этот самовар принадлежал чуть ли не прабабушке, жившей в Корцове. Он был куплен не для собственных потребностей, а для того, чтобы поить чаем проезжавших через село купцов и чиновников. Было это, вероятно, в эпоху нашествия Наполеона. И вот через несколько поколений этот самовар попал в «приданое» моей матери. Самовар имел красиво выгнутые медные ручки наподобие амфоры.

На самоваре на конфорке стоит чайник с заваркой. Пар из самовара идет вовсю до потолка. Отец в белой полотняной рубахе, совершенно мокрый, пьет из блюдечка. Перед ним маленькое блюдце, на нем кучка мелко наколотого сахара, иногда — варенья или пенок от варенья, когда мать его варила. Пил чай отец «вприкуску». Мать чай особенно не любила и выпивала в те годы одну-две чашки уже после того, как самовар остывал, и чай в чайнике утрачивал свой цвет. Таким образом, отец пил чай в одиночку.

Дверь из сеней на улицу была открыта и вела на крыльцо с навесом, державшимся на нескольких круглых стойках. Сойдя с крыльца, я попадал в довольно обширный двор, заросший бурьяном и довольно заваленный мусором. Слева на дворе стоял сарай с чердаком для хранения сена. На чердак можно было войти по лесенке, заканчивавшейся сверху площадкой. Еще левее за сараем был дровяник, слева от него тропка вела в огород, где имелся колодец простой воды (для чая был другой — «Соболев» колодец, расположенный вблизи большой дороги на Чухлому). Недалеко от колодца в огороде была баня, прекрасно устроенная. Сзади дома стояли «коровники» для помещения коров всех четырех жильцов дома.

Огород был довольно обширен. Он граничил с другими многочисленными огородами, которые в целом располагались внутри жилого квартала. Никаких заборов между огородами многочисленных хозяев не существовало. Впоследствии наши огороды (жителей Соборного дома) были расширены за счет пустыря и части двора перед крыльцом. После этого двор представлял собою лишь узкую полосу вдоль дома, до забора, ограничивавшего участок земли, отведенной для дома. У самого угла дома забор заканчивался калиткой. Левее этой калитки в 1914 г. дядей Павлом при нашей помощи было посажено несколько берез. Я был удивлен, когда в 1969 г. увидел, что из хилых березок выросли солидные деревья, которые живы и теперь.

Зимой, как только наносило достаточно снегу, дядя Александр Павлович делал нам вдоль забора, отделявшего двор от огорода, небольшую снежную гору, которую мы сами поливали каждый день водой и катались с ней на санках и на «коньках», деревянных, подмороженных навозом, сидя на них верхом.

Особенно хорошо мне запомнились весны моего раннего детства. В мае, начале июня, встанешь, напьешься чаю и выйдешь на двор. Около окон в углу стоят удочки. Идя мимо них, через калитку попадаешь на улицу, точнее — на обширную лужайку, заросшую мелкой травой, подорожником, ромашкой (желтой), конским щавелем. Лужок пересекает тропинка, ведущая от дома соседа слева — дома «хузина» (т. е. хозяина), как звали его квартиранты — ученики духовного училища. Когда мне было года 4–5, у «хузина» на квартире жил священник Воскресенской церкви Варфоломей Яковлевич Разумовский, родившийся, вероятно, в 20-х годах XIX в. Он-то и протоптал тропинку от дома к церкви Воскресения. В то время служили чуть не ежедневно и по нескольку раз, хотя молиться приходили лишь одна-две старухи.

Весной на нашем лугу расцветало множество золотистых одуванчиков и других разноцветных цветочков. Сделав несколько шагов от калитки дома через лужок, я попадал на бульварчик, засаженный березками и кустами «чайного дерева». В годы моего детства бульварчик был огорожен, но этот огород, как и земляные скамейки, скоро разрушились и исчезли. А теперь от этого бульварчика остались лишь немногие старые полузасохшие березы. Они погибают, видимо, из-за засоленности почвы.

Направо от садика простирался луг, ограниченный дорогой, которая шла мимо церкви Воскресения. Редко кто проезжал по этой дороге. Я пересекал эту дорогу и через калитку справа от ворот, ведущих в церковь (их теперь нет), попадал за ограду. Здесь луг не вытаптывался скотиной, и цветов было больше. В ограде росли огромные старинные березы, на которых было множество грачиных гнезд. Весной с утра до вечера грачи непрерывно кричали, а грачата пищали.

Около древних стен церкви, построенных в XVII веке, на солнце пахло прелым. Когда-то в течение многих веков здесь было кладбище. Но здесь у самых стен храмов росли фиалки и колокольчики. Как привлекали к себе эти простые цветочки, как интересно они были устроены! Большей частью я один бродил возле стен зданий летней и зимней церквей, изучая цветочки. В более далекие путешествия в раннем детстве я не отваживался. Тогда в предшкольные и школьные годы мир для меня постепенно стал расширяться.

Когда мне было всего 2–3 года, отец стал брать меня с собою в церковь на разные будничные службы. Собор, куда носил меня на руках отец, был не очень далеко. Помню, первое время мне было очень скучно слушать службы, сидя на лавочке на клиросе. Однажды я заснул от скуки и свалился с лавочки. Но постепенно я привыкал и, странно, даже запоминал то, что пелось.