Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Тень грусти набежала на красивое лицо Александры Леонтьевны.

— Ну что ж, Саша, этот возраст имеет свои преимущества и наслаждения...

— Да я все понимаю, но невольно является какое-то странное грустное чувство. Жаль становится юности с ее светлыми мечтами. Я не скажу, что разочаровалась в себе или своем таланте, знаю, чего я стою, ни больше ни меньше. Знаю, что могла бы сделать при благоприятных условиях. Но настоящее положение вещей в России не дает много сделать... Ты понимаешь теперь, откуда взялась моя хандра. Я мужественно борюсь против нее и надеюсь, что она пройдет со временем... Я счастливейшая женщина, у немногих есть такое полное личное счастье, как у меня. Но хочется отдать себя какому-нибудь большому делу, которое захватило бы всю душу, было бы очень полезно наибольшему числу людей.

Александра Леонтьевна подошла к зеленому сундучку, открыла его, вынула какие-то бумаги, тетради, письма.

— О, честолюбивые мечты моей юности! Вот здесь целое кладбище неосуществленных мыслей и идей, не только моих, конечно... Сколько людей и до меня мечтали о равенстве и свободе... Теперь же такое время, когда свободная мысль не допускается в литературу. То, что переболело в моей душе, не имеет права гражданства. Нужно все это затаить глубоко в себе. А писать безделушки, глупый вздор ради утоления жажды творчества — я не могу...

— А намеками, Саша, ты не пробовала писать? — спросила Маша.

— О, эзопов язык! Удастся ли мне овладеть тобой? Сумею ли я высказывать то, что накипело на душе. Боюсь, что нет. Мне язык дан не для того, чтобы лучше скрывать свою мысль... Нет, этим искусством я не обладаю.

— Теперь мне понятно, почему ты занялась детскими рассказами...

— Ты молодец, что догадываешься... Да, именно поэтому я занялась детской литературой. Она поневоле ограничивает меня. Я не могу, творя для детей, касаться многих проблем и предметов. Круг моей деятельности ограничен развитием нравственных чувств человека. Я не могу касаться социальных и разных других условий жизни. Это лишь отчасти удовлетворяет меня. Я могу говорить детям о прелести любви к человечеству, о счастье, которое такая любовь доставляет, но я не могу не сказать, милая Маша, что перед тобой сидит счастливейшая женщина, потому что страдать вдвоем есть великое счастье. Когда видишь возле себя любимого человека, видишь, что он не только понимает, но предупреждает твои мысли, — большая тяжесть спадает с души и невольно приносишь судьбе великое, горячее спасибо за то редкое счастье, которое она подарила нам. Радость, печали, невзгоды, веселье — все вместе, все пополам, и жизнь не покажется невыносимым бременем. Даже хандра, эта черная гостья, бежит подальше от звука любимого голоса...

— Да у тебя тут целых два любимых голоса, с Алешей маленьким тоже не соскучишься... Забавный мальчишка...

— И ты знаешь, порой он ставит в тупик своим поведением. Уж очень наблюдательным растет. Вот сломает игрушку, чтобы посмотреть, что скрывается внутри. Если падает со стола стакан, он никогда не пытается его удерживать. Хочет увидеть, как он упадет на пол и на много ли кусков разобьется. А то как-то подошел к кипящей кастрюле, сунул в нее щепку и смотрит, что из этого выйдет. И он это делает вовсе не для того, чтобы испортить, сломать, досадить другим, а чтобы увидеть, что из этого получится.

— Ну покажи, что ты написала-то? — с детским любопытством спросила Мария.

Александра Леонтьевна достала из стола рукопись и дала ее сестре.

— На, читай, первая вещь — повесть «Изо дня в день», вторая — очерк «День Павла Егоровича», думаю повезти в Петербург, может, напечатаю. Ты знаешь, Маша, я была честолюбива. Я жаждала известности, славы. Теперь это прошло. Теперь у меня другое честолюбие — принести свою долю пользы на земле. У меня есть талант, и он поможет мне внести свою лепту в развитие русской словесности.

Мария Леонтьевна с нетерпением взяла рукопись и вскоре ушла к себе.

На другой день приехал Алексей Аполлонович, веселый, оживленный, весь переполненный хозяйственными заботами. Выше среднего роста, голубоглазый, с русыми вьющимися волосами, общительный, сильный, ловкий, Бостром производил неотразимое впечатление. А когда он садился за рояль и начинал играть Бетховена, Шопена или Грига, восходящую современную звезду музыкального мира, то даже злые языки умолкали под впечатлением его талантливой игры. Алексей Аполлонович к тому же имел недурной голос, и он частенько разучивал народные песни и современные романсы под собственный аккомпанемент. Он много читал, увлекался философией, социологией, экономическими науками, старался не отставать от передовых движений мысли, но хлопоты по хозяйству оставляли ему мало времени для самообразования. Он рано остался без родителей. В семье он младший, но кроме него не было сыновей. С шестнадцати лет Алексей Аполлонович встал на собственные ноги. Ему и его сестрам досталась в наследство Сосновка в плачевном состоянии. Но он поехал хозяйствовать. Прогнал приказчика, взялся за дело сам. Сестрам посылал по пятьдесят рублей в месяц. Неуемная энергия и общительный добрый нрав вскоре сделали его заметным в уезде, так он стал председателем уездного земства. Но прямолинейность, нежелание приспосабливаться, гонор и переоценка своих способностей и возможностей привели к тому, что ему пришлось уйти со своего высокого поста. Но он ничуть не унывал, отдавшись своему хозяйству, семейной жизни. Все свое свободное время он проводил с Александрой Леонтьевной, живо вникая в ее литературные и семейные заботы. Мария Леонтьевна пригласила их погостить в родовое имение Тургеневых Коровино.

— Так редко видимся. И с отцом повидаешься, он переехал ко мне, в Коровино.

— Летом нам так трудно вырваться, — сказала Александра Леонтьевна, — а зимой боюсь за Алешу, как бы не простудить, ведь больше двухсот верст ехать...

Иногда Александра Леонтьевна выезжала в Москву и Петербург для устройства своих рассказов и повестей в столичные журналы и издательства. Чаще всего хлопоты не приводили к положительным результатам, но иной раз ее рассказы и повести принимали к публикации. Вышла ее детская книжка, за которую она получила премию, и в издательстве и типографии М. М. Стасюлевича книга «Захолустье», в которую вошли повести «Изо дня в день» и очерк «День Павла Егоровича».

Все эти годы Александра Леонтьевна и Алексей Аполлонович жили то в тихом уездном городе Николаевске, то в степном хуторе Сосновке. В повестях, вошедших в книгу «Захолустье», отразился ее жизненный опыт, накопленный в захолустном уездном Николаевске.

Как-то само собой сложилось об Александре Леонтьевне Толстой-Бостром-Тургеневой не очень-то лестное мнение как о писательнице. Но это неверное мнение. Она принадлежит к среднему звену тех беллетристов, которые своим литературным трудом стремились пробудить читательские сердца к активной деятельности ради просвещения трудового люда. Поэтому иной раз она сгущает краски в своих рассказах и повестях, представляет жизнь беспросветной, мрачной, безысходной. Так по крайней мере считала она в первые годы своей жизни после развода с графом Толстым, когда ей и в самом деле самой жилось не очень-то легко. Может, поэтому не все удава лось ей опубликовать в столичных издательствах и журналах. Вот сюжеты ее двух повестей, в которых сказывается и ее наблюдательность, острота ее общественного зрения и ее талант как бытописательницы.