Виктор Петелин - Заволжье: Документальное повествование

Вся Самара была полна разговоров и слухов относительно того, что происходит в городе и его уездах. Все резче говорили о деятельности земства. А тут еще распространился слух, что один из членов губернской управы Дементьев убежал за границу с 500 000 рублей. Слухи об этом нарастали с поражающей быстротой. Наконец заговорили и о том, что и Бостром бежал. Пришлось «Самарской газете» объявить, что члены губернской управы заняты своими обычными делами: одни закупают хлеб в Киеве, другие в Саратове и Царицыне. Но это сообщение мало кого успокоило: в обществе врачей показывалась мука, купленная губернской управой у все того же Шехобалова, якобы пятый сорт, но оказалось, то это вовсе и не пятый даже сорт, а какая-то смесь золы, земли и отрубей. Говорили, что Шехобалов перемалывает таким образом хлеб, оставшийся у него от мокрого года, и продает земству. Собирались возбудить судебное дело против Шехобалова, так как народ умирал этой муки. Вообще об управских делах в публике ходили самые неблагоприятные слухи, возмущались тем, что нет никакой гласности и общество не знает, какие средства предпринимаются для удовлетворения нужды, какие пожертвования поступают и куда они идут.

Александра Леонтьевна узнала, что комиссия постановила прекратить покупку хлеба, так как перерасходован уже один миллион из выделенных шести миллионов, и земство не может рисковать, не зная наверняка, получит ли оно остальные.

В Саратове же тоже ничего утешительного не происходило. Алексей Аполлонович приехал туда, когда Саратовское железнодорожное управление пожаловалось губернатору Свербееву на то, что самарское земство не выгружает вагоны с хлебом. Конечно, Свербеев пробрал Алабина, а тот завалил Бострома телеграммами с расспросами. А что мог сделать Бостром с шестью приказчиками? Все они сидели без денег. Мало того, оказалось, что хлеб насыпан прямо в вагоны и выгрузить его стоит немалого труда и лишних хлопот. К тому же приказчики все плохо одеты, не по-зимнему, то и дело зябнут, придумать приспособлений не могут, а поэтому вагоны простаивали с хлебом, который ждали голодные люди. Пришлось Бострому за всю черновую работу взяться самому. Бегал, хлопотал, распоряжался. Работа закипела и пошла настолько успешно, что железнодорожное начальство осталось вполне довольным. Дело-то сдвинулось, а сам заболел. И не мудрено: столько бегать пришлось, то запотеет, то остудится во время езды на конке. А тут вдруг повалил такой снег, что всю работу отбил. Тротуары постоянно чистят, а пройти все равно невозможно. Даже конки не могут двигаться. Что-то будет с его приказчиками, вдруг расхвораются. Мысли Алексея Аполлоновича перенеслись в Самару, потом в Сосновку. Снег в Саратове напомнил ему, что он не предупредил своего приказчика в Сосновке о том, чтобы тот понаблюдал за количеством снега на крышах и лабазах. После каждой метели непременно надо счищать, не было бы беды, может и крыша рухнуть.

«Когда-то, а ведь скоро, — подумал Бостром, — наш Лешурочка сможет скатать в деревню распорядиться на минутку. Как-то он учится, так ли охотно читает, как при мне прошлый раз? Может, будет нашей радостью, нашей гордостью?! Что-то у меня на него надежда большая. Не получу ли от них письмеца сегодня на почте?»

Только к вечеру стало налаживаться в работе, и он решил пойти в театр, на оперу «Жизнь за царя». Думал он воспользоваться своим пребыванием в Саратове и послушать настоящую музыку, но ужасно разочаровался. Сначала слушал с удовольствием, настроение у него было хорошее. Чудесная музыка увлекла его в далекий мир патриотических страстей и переживаний. Недурны были Антонида и Ваня. Палица, исполнявшая роль Антониды, некрасива, но изящна, хорошо играла да и голосом владела очень свободно, правда, тембр голоса только ему не очень по душе, уж слишком зажимает звук. Наружность Епифановой ему тоже понравилась: так и представлял себе Ваню, пылкого юношу, возбужденного словами отца о защите Отечества. Говорят, что ей около сорока, и, пожалуй, в голосе это сказывается: форсированные горловые нотки дают о себе знать. Недурен и сам Иван Сусанин, которого исполнял Градцов. Но как только вышел на сцену Собинин, настроение Алексея Аполлоновича испортилось. Вот уж кто невыносим до злости, а в афишах он значился известным оперным певцом. Это что-то ужасное. Рожа пропившегося кучера, голоса никакого... Когда поет с другими — его не слыхать, и только несколько верхних ноток ему удалось выкрикнуть петухом. Стыдно было все это слушать. Публика сдержанно улыбалась, а он готов был уйти из театра. Может, и был этот певец некогда большой знаменитостью, а сегодня на него невозможно было смотреть и уж тем более слушать. Не жалеют публику, думал Бостром, выходя из театра. Безжалостно портят ее вкус. Пусть теперь попробуют его снова заманить на эту оперу с таким певцом. Нет уж...

Все чаще Алексей Аполлонович задумывался о том, что он не на своем месте. Масштаб работы в Саратове ему кажется слишком мелким. Почему он, член губернской управы, должен заниматься выдачей продовольствия одному только Новоузенскому уезду, ведь надо закупить много сотен тысяч пудов хлеба, а его оставили на такой мелкой работе. Ему хотелось бы поехать на Дон, там есть где развернуться, а приходится заниматься малоинтересным делом. Алабин не дает ему хода. «Все, что хочешь, вытерплю, только не истрать земских...» — сказала тогда Александра Леонтьевна и тут же добавила, что понимает причину его тревог и задумчивости последнего времени. И она оказалась права в своих догадках: Алексей Аполлонович снова попал в ловушку, им же самим себе расставленную, он даже и не знал, куда столько денег земских потратил. А теперь каждый вечер высчитывал, сколько сберег из полагающихся ему суточных, и любой сбереженный грош его душевно радовал в надежде на то, что именно этот грош поможет ему выскочить из этой ловушки. Пошел на службу, надеясь улучшить свое материальное положение, а теперь приходилось думать о сохранении своего честного имени, необходимого ему не только для себя, но и для Лели.

26 ноября 1891 года Александра Леонтьевна писала:

«Дорогой мой, ненаглядный Алешечка, ты не пугайся, Леля не болен, но погода такая скверная и я боюсь пускать его рано поутру в школу, так как он покашливает и у него насморк. Голубчик мой, какое хорошее письмецо ты мне написал, уж как я ему рада была, я так рада, что тебе хорошо в Саратове и тебе есть с кем душу отвести. Я очень рада, что мои романы там нравятся. Ты теперь, конечно, уже получил «Захолустье», я тебе послала 6 экз. и так торопилась, что не успела написать при этом письмо. Сейчас кончила рассказ «Спятил». Надо переписать и послать в редакцию, да беда, в правой руке ревматизм и больно писать. «Спятил» очень драматический рассказ из голодной хроники. Вчера мы с Лешей были у Шишковых на имянинах, спрашивала Колю о делах по продовольствию, он говорит, что комиссия вырабатывает правила отчетности, правила приемки и раздачи хлеба, а Алабин ничего знать не хочет. Комиссия говорит: примите выработанные нами правила, а Алабин говорит: не хочу, рассылайте их сами, а я ничего знать не хочу. Комиссия говорит: разошлите вашим агентам приказание прекратить покупку хлеба, а Алабин говорит: рассылайте сами, я ничего знать не хочу. Теперь выходит то, что ты вводишь свой порядок отчетности и приемки хлеба, а комиссия свой, и выйдет чепуха. Тебе бы надо прямо снестись с комиссией и представить проект выработанных тобой правил, может быть, они бы сообразовались с твоим проектом. Они ничего не знают, что делается и как делается...»