Генрих Фридеман - Платон. Его гештальт

Если же в «Федоне», вопреки всему этому, Земля предстает в виде мирового осадка, то это имеет уже по-другому обусловленный смысл, который мы проясним при рассмотрении потустороннего у Сократа.

В мерцании софистических отражений, в череде пестрых картин и в изысканом преломлении лучей света Сократ, который, если судить извне, ориентировался только на мышление, предстает, пожалуй, даже менее реальной, менее действительной фигурой, чем разъезжающий на облаке Небесный охотник. Но то, что здесь именует себя действительным, — на деле лишь немощная жестикуляция выродившихся наследников: мысль слишком слаба, чтобы претвориться в гештальте, вместо героического упорства — безответственная переменчивость, религия превращена в маскарад и бутафорию или же расколота на секты, где дробится ее последняя здоровая основа, а искусство — уже не выражение, а намерение, не то, что должно быть как необходимое, а то, чего хотят как желаемого. Действителен как раз только сократический гештальт. Охота на видимость — это для Сократа и есть служение действительности, тут значимо только то, что устремлено к центру, который ему указан дельфийским богом; и пусть Сократ производит впечатление всего лишь мыслителя, все же именно он — основатель действительности нового царства.

Конечно, в сравнении с Гераклитом и Парменидом он невзрачен и сух, но ведь на том, кто ищет дневного света, и не может покоиться предзакатный глянец. В его бесстрастном учении выражен напор более глубоких инстинктов, но господствующим разнузданным инстинктам он не мог противопоставить свой собственный — «только из самых дальних далей приходит обновление»; сохраняя свое в строгой тайне, насмехаясь над собственными желаниями, он должен был пройти трудный путь воспитания мысли и там, где другие представали полными жизненных сил, выслушивать упреки в безжизненности своих рассуждений; где те являлись в убранстве красивых речей, ходить вовсе без одежды; и где они истощали себя в дерзком порыве расточительности, строго воздерживаться и экономить — он, который сильнее всех был движим своим демоном, кто поднялся из самых зловещих и темных глубин. Противопоставить анархии инстинктов некий более сильный инстинкт означало бы лишь на время перекрыть разливающийся по пустыне поток, но не возвратить его в прежнее, плодотворное русло, и только более строгое обоснование закона, которое позволило бы противостоять движению софистов во всех его логических разветвлениях и следствиях, только укрепление коры могло бы загнать брызжущие соки назад в сердцевину. Сократ просто вынужден был действовать только как мыслитель, и позднейшим временам ничего не стоило выставить эту его нужду не бог весть какой добродетелью, вообразив, будто его значение сводится к открытию индуктивного метода и понятия, или же превратно трактовать его как греческого рационалиста. Ближайший родственник софистов из недавнего прошлого, мученик предельного распада, сам признававший свое сущностное сходство с Горгием, во всех своих многолетних превращениях не смог перемениться в своей вражде к Сократу: он видит в нем лишь «разрушителя греческого мира», который со своей «убийственной для искусства тенденцией» «отрицал самую суть греческого», и обращает ему в упрек даже упомянутую жесточайшую нужду, заявляя, что против «буйства и анархии инстинктов» он изобрел разумность как «противотирана» и диалектику как «орудие мести». «Теоретиком» (ругательство в устах Ницше, но цель для систематической философии) Сократ никогда не был, и к нему нельзя подходить только со стороны его учения, представляющего собой лишь несовершенное и обусловленное временем оружие обороны; постичь его можно исключительно как надвременной гештальт, сообразуясь с которым мы должны строить и объяснять всякое учение. Его смерть и есть его учение, но он был удостоен той дорийской гармонии слова и дела, «когда соответствуют и подобают друг другу говорящий и его речи. При этом мне такой человек представляется совершенным мастером музыки, создавшим прекраснейшую гармонию, но гармонию не лиры и не другого какого-то инструмента, годного для забавы, а истинную гармонию жизни, ибо он сам настроил свою жизнь как гармоническое созвучие слов и дел, причем не на ионийский лад и не на фригийский, а также и не на лидийский, но на дорийский, являющий собой единственную истинно эллинскую гармонию». [46] Платон. Лахет. 188d, 193d. См. также: Платон. Горгий. 482с. Таким образом, собрать расколотый гештальт воедино есть высшая сократическая цель, а критика и понятие — лишь подготовительные ступени; но у Сократа жизнью все еще наполнены и эти, сегодня столь деградировавшие средства.

Но Сократ формирует гештальт не только там, где его ошибочно принимали за рационалиста; не менее пластичным он остается и там, где сам ищет мыслительные ходы, к примеру, в своем «Познай самого себя!» Решающее для жизненной формы различие между греческим познанием, всегда синтетически творческим, и познанием современным, анализирущим, между собирающим и разбирающим мышлением, проявляется в живом существе Сократа столь же убедительно и в отношении логических оснований. От ошибки Ницше Сократово эллинство надежнее всего защищено тем, что его самопознание по своим средствам, направленности и результату противоположно новейшей хронической болезни самоанализа, ставящей Достоевского рядом с Шекспиром, поскольку оно стремится не рассекать душевное целое (пока не заставит остановиться horror va-cui), а направлено на само это целое как на гештальт и на воспроизведение этого гештальта при объемлющей широте взгляда. К такому познанию ведет тот образ отражения Я в глазах Другого, которым Сократ указывает Алкивиаду путь к исполнению требования «Познай самого себя»:

Сократ: Следовательно, если глаз желает увидеть себя, он должен смотреть в другой глаз, а именно в ту его часть, в которой заключено все достоинство глаза; достоинство это — зрение.

Алкивиад: Так.

Сократ: Значит, мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту ее часть, в которой заключено достоинство души — мудрость, или же в какую-либо другую часть, ей подобную.

Алкивиад: Я согласен с тобой, Сократ.

Сократ: Можем ли мы назвать более божественную часть души, чем ту, к которой относится познание и разумение?

Алкивиад: Нет, не можем.

Сократ: Значит, эта ее часть подобна божеству, и тот, кто всматривается в нее и познает все божественное — бога и разум — таким образом лучше всего познает самого себя.

Алкивиад: Это очевидно.

[Сократ: И подобно тому как зеркала бывают более ясными, чистыми и сверкающими, чем зеркало глаз, так и божество являет себя более блистательным и чистым, чем лучшая часть нашей души.