Арам Хачатурян - Статьи и воспоминания

...Скрипач Цимбалист рассказывал мне, что он хорошо знал Эйнштейна, был своим человеком в его доме. Но в одну комнату его никогда не пускали. Однажды Цимбалист все-таки тихонько прошел туда. Большего беспорядка он в жизни не видел! Это был кабинет великого ученого.

Не устану повторять: наше искусство должно быть источником радости, воспевать добро, нести людям счастье. Каждый художник в меру своих сил и таланта должен быть подобен солнцу. Даже в горе, в глубочайшей трагедии нужно видеть впереди свет и надежду, звать людей к прекрасному будущему.

«Неделя», 1963, 12 октября

— Сколько длится Ваш рабочий день?

— С небольшими перерывами 10 — 12 часов.

— Есть ли у Вас любимое время, когда Вам легче работается?

— Пожалуй, ранней осенью. Зрелость природы, щедрая гамма красок всегда настраивают меня на рабочий лад. К этому же времени обычно накапливаются материалы, привезенные из поездок, «отстаиваются» впечатления.

«Вечерняя Москва», 1969, 11 февраля

Я за новаторство... Меня не смущает, если вы выйдете за пределы известного в искусстве. Но новое будет оправдано, если оно подсказано потребностью говорить именно таким музыкальным языком. Мне важно знать, чувствовать, что вы слышите при этом себя. Моя задача — научить вас творчески развивать мысль и привить вам чувство гражданственности. Но не ждите вдохновения. Работать надо не разгибая спины...

«Культура и жизнь», 1967, № 9

— Как Вы относитесь к славе?

— Когда под славой понимается всенародное— пожалуйста, подчеркните это слово — признание итога упорного труда художника, служащего своим искусством народу, к ней надо стремиться. Долг каждого из нас, в какой бы области мы ни работали, — создавать произведения, глубоко партийные по своему духу, высокохудожественные, нужные и понятные всем людям. Я не понимаю тех, кто утверждает, что их творчество оценят в далеком будущем. Настоящее всегда пробивает себе дорогу и в настоящем. Для этого не надо ждать века. Особенно теперь, когда произведения искусства становятся достоянием одновременно миллионов слушателей, зрителей. Раньше приговор творению художника выносили единицы. Теперь судит и оценивает сам народ. И тут ошибки быть не может.

«Вечерняя Москва», 1969, 11 февраля

— Вы работаете в разных музыкальных жанрах. Какой из них наиболее близок Вам?

— Современный композитор должен уметь писать во всех жанрах, как это делал Прокофьев, как делает Шостакович. Существуют жанры, в которых, увы, я не писал. И это меня расстраивает. Я не создал ни одной оперы. И представьте себе, что это меня озадачивает, ведь я очень люблю театр...

— А как Вы сами относитесь к тому, что написали?

— Люблю все свои сочинения и ни от одного не отрекаюсь. И все-таки ни одно из них не приводит меня в восторг. Некоторые думают, что Хачатурян успокоился и упивается славой. Нет, хочу надеяться, что со мной этого никогда не произойдет. Свое лучшее произведение я еще напишу. Обязательно!

— Что Вы можете сказать о современной музыке, в частности грузинской?

— Это очень сложный вопрос. Скажу только об одном направлении в современной музыке — симфонизме. Симфонизм в нашей стране продолжает лучшие традиции, заложенные творчеством Чайковского, Глинки, Рахманинова. Это Прокофьев, Мясковский и, наконец, наш современник Шостакович, являющийся, на мой взгляд, крупнейшим симфонистом мира. Приятно отметить, что в Грузии можно назвать несколько имен композиторов, чьи произведения являют высокие образцы симфонизма. Пользуясь случаем, хочу сказать, что в Тбилиси существует прекрасный симфонический оркестр. Я благодарен этому коллективу за бережное исполнение моих произведений. Думается, что у этого оркестра прекрасное будущее, потому что во главе его стоит замечательный педагог и блестящий дирижер Д. Кахидзе.

«Заря Востока» (Тбилиси), 1973, 11 декабря

Много лет назад президент Академии наук Сергей Иванович Вавилов баллотировался в депутаты Верховного Совета СССР и должен был встретиться с избирателями. Областная филармония устраивала концертную часть этого вечера, который проводился в огромном лекционном зале какого-то института. Мне позвонили и сказали: «Арам Ильич, мы даем в честь Вавилова концерт и просим Вас продирижировать оркестром. Леонид Коган будет играть вторую часть Вашего Скрипичного концерта, и еще надо исполнить три танца из „Гаянэ”». Это было совершенно неожиданно, я стал отказываться. Но меня долго уговаривали: «Вы хотя бы приходите на репетицию. Оркестр отрепетировал, все сделано, и даже если Вы будете дирижировать наоборот, музыканты все равно будут играть правильно». Уговорили. Я пришел на репетицию, вспоминая, как на уроках сольфеджио нас учили: четыре четверти — взмах вниз, потом налево, потом направо, потом наверх; на три четверти — вниз, потом направо, потом наверх, рисуешь треугольник. Вот по этому принципу я и стал дирижировать на репетиции, а вечером надо выступать. Весь день волновался: как буду стоять на подиуме, что буду делать, куда девать руки, ноги? Все прошло хорошо, был даже большой успех. Ко мне за кулисы заходил Вавилов, поздравлял, благодарил.

Вот с этого-то весеннего дня я и был отравлен дирижированием. Уже летом у меня было девять концертов на разных открытых площадках в Москве. Газеты публиковали солидные рецензии; но потом, когда я стал дирижировать гораздо лучше, писать перестали...

Вы спрашиваете, почему я дирижирую. Прежде всего потому, что считаю это полезным для композитора, и даже советую всем своим коллегам заняться дирижированием. Ведь композитор по роду своей деятельности и образу жизни обычно человек кабинетный. Сочиняет, сидя за письменным столом, в редких случаях придет на премьеру, послушает свое произведение, поклонится и уйдет. А тут он сразу входит в гущу живой музыки.

Вероятно, я некоторые свои сочинения изложил бы несколько иначе, удобнее, если бы в пору их создания занимался дирижированием... Я вспоминаю разговор с одним моим другом — композитором. Он мне сказал как-то: «Завидую тебе: ты дирижируешь, а я нет. А вот скажи: ты дирижируешь или машешь?» Я говорю: «Машу, машу...» «А скажи — продолжал он, — как ты разговариваешь с артистами оркестра? Мне вспоминается, как один дирижер остановил оркестр, обратился к кларнетисту и сказал: «Дорогой друг, вы не так играете свое соло; здесь, знаете ли, шелест леса, вокруг облака плывут, герой встречает героиню — это такая идиллическая картина...» И долго в таком духе рассказывал. А кларнетист смотрел на дирижера, вытаращив глаза, и, когда тот кончил, спросил: «Так, значит, маэстро, mezzo forte?» Скажи, — добавил мой друг, — ты тоже так разговариваешь с оркестрантами?» Я ответил: «Вот уж извини. Насчет того, что машу, так это уж ладно. Но разговариваю я на профессиональном языке: говорю, какой частью смычка играть, какими приемами и штрихами, и даже показываю, какая аппликатура должна быть у медных духовых, потому что сам когда-то играл».