Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Село здесь немалое, будет до ста дворов. Лежит в яме, так что только после того, как подъедешь к нему вплотную, становится видным. Лес тянется с двух сторон, версты две от села. Большой лес подальше. Как хорошо шляться по нему, зимой только по дороге. В нем вырубили только лучшие деревья. Кругом же Кая все болота. Теперь это ничего, но летом, с конца мая до половины июля, масса комаров, прямо миллиарды, как говорят. Придется маяться порядочно, чтобы привыкнуть к ним, надо будет ходить в сетках. Зато весной, говорят, можно охотиться на уток, лебедей, хотя последних, по суеверию, здесь не стреляют. Полагают, что кто-нибудь подохнет в хозяйстве или помрет в семье того, кто убил. Но, может быть, окажется то же, что с медведями и волками. А все-таки жаль, не придется испытать сильных ощущений.

Встретили мы сегодня похороны — сразу четырех хоронили. Везли их на худеньких лошадках, в санях, на гробах сидели мужики, покойников везли из церкви. Сзади ехали на других санях провожающие родные. Попа не было. Встретили мы его катающимся с дьяконами. Народу было совсем мало, и не получилось впечатления, что это везут люди своих матерей и родных хоронить. Мы провожали их. Ямы не были еще вырыты — земля замерзла почти на два аршина. Поднялась ругань, что не приготовили работники вовремя. Не было ни слез, ни жалоб на жизнь свою. Воспользовавшись минутой, мы спросили их, почему нет попа? «Да где нам, — ответили они, — платить по десять рублей…» И действительно, поп здешний совсем разоряет народ. За свадьбу берет не меньше пятнадцати рублей, да еще тридцать аршин холста, водку, табаку, крендели. За отпевание — два-пять рублей, за крестины — один рубль. Дерет, одним словом, неимоверно. Жаловались не раз уж на него, да ничего не выходит. Стал еще больше драть. Никто, абсолютно никто не уважает здешнего попа — пьяница прегорький, деньги всегда вперед берет.

Наконец опустили гроб. Стали засыпать землей — никто и теперь не заплакал, не застонал, не заохал. А у нас обыкновенно чуть не в истерику падают наши чувствительные люди, когда засыпают землей. Нет здесь того пошлого притворства казаться лучше и чувствительнее, без которого у нас и шагу не ступить…

Зарывши могилу все… уселись на ней (некоторые, конечно, из-за недостатка места стояли около нее) и начали поминать умерших. Здешний напиток — брагу, варят из ржи… Эта брага хмельная, вот и стали угощаться ею, закусывали блинами да рыбой. Должно быть, еще от язычества сохранился этот обычай. Звали всех, кто только был, да мы отказались…

Более зажиточные ханжи приходят к нам и давай говорить, что православная вера — единственная верная, да православные что-то не стараются, что вера падает, что «не поступаем мы по евангелию. Ох!.. Народ ты темный, грехи наши тяжкие!» Надоели порядочно этим причитанием. Дали мы раз острастку, чтобы не жаловались нам…

Здесь и инструменты-то употребляются еще первобытные, например, вместо кос — какие-то косули коротенькие, сохи вместо плугов, и как земство ни бьется, ничего поделать скоро нельзя, а все вводится понемногу, а что будет, когда всюду введется? Есть польская пословица: «Пока солнце взойдет, роса глаза выест». Так и тут. Например, взять бани здешние! Черные, грязные, негде раздеваться, низенькие — жалеют дрова, а лес за бесценок под рукой, да и свой есть. И как им не толкуй — усмехаются, да и только. Белоручкам, думают, не нравится. В таких банях ревматизм можно схватить, а простудиться того легче, да и вымыться порядком нельзя, а они говорят, что для них и так хорошо, что деды их так мылись».

Через месяц Дзержинский напишет Николевой: «Я боюсь за себя. Не знаю, что это со мной делается. Я стал злее, раздражителен до безобразия». Далее были и такие строки: «Кай — это такая берлога, что минутами невозможно устоять не только против тоски, но даже и отчаяния…»

Был в селе Кайгородском у Феликса ручной медведь Мишка. Но про медведя позднее.

Маргарита Федоровна взволновалась. Прибежала с этим письмом к Дьяконовой. Они тут же написали прошение к губернатору о разрешении ссыльной Маргарите Николевой выехать в село Кайгородское для свидания с больным Феликсом Дзержинским.

Разрешение было получено только в июне, и Николева, нагруженная книгами, журналами, письмами и всякой снедью, отправилась в дальний путь.

В Кайгородском Маргарита Федоровна пробыла недолго. Феликс напугал ее. «Физическая любовь есть проекция убийства». Он много говорил о провокаторах и смертной казни. В какое-то мгновение Николевой показалось, что рассуждения о казни приносят ему большую радость, чем ее присутствие.

Когда-то властелины устраивали изредка эффектные спектакли: вот все готово для казни, вот уже народ затаил дыхание, чтобы получше услышать удар топора, но тут галопом мчится курьер с помилованием от государя, или сам монарх милостиво машет платочком, останавливая палача. И смерть отступает…

Дзержинский сказал, что целиком посвятит себя революции. Вернувшись в Нолинск, Маргарита рыдала на плече подруги Кати.

— Феликс заявил мне, что не может здесь искать счастья, когда миллионы мучаются и страдают. Вот так мы и выяснили наши отношения, — закончила грустно Маргарита Федоровна. — И он был искренен. Он хочет целиком отдать себя революции. Я буду помнить его всю жизнь…

В августе 1899 года Дзержинский совершил свой первый успешный побег из ссылки.

Николева отбыла свой срок до конца, до последнего дня. Она возвратилась в Россию, отошла от революционной борьбы, преподавала литературу в школе, жила в Ленинграде. Когда пришлось эвакуироваться из осажденного Ленинграда, она выбрала Пятигорск, там работала научным сотрудником в музее «Домик М. Ю. Лермонтова». Написала книгу «Михаил Юрьевич Лермонтов — жизнь и творчество», изданную в 1956 году.

Маргарита Николева умерла в 1957 на 84-ом году жизни. После ее смерти нашли шкатулку с письмами от Дзержинского. Она не оставила ни воспоминании, ни публикаций о Феликсе. Она молчала.

В Варшаве Феликс посетил концерт. Молодой пианист начал игру каскадом сильных аккордов, затем выделил основную тему сонаты и стал извлекать из нее потоки музыки. «Звуки так властно ворвались мне в душу, что, странно сознаться, впав в некое восторженное состояние, я твердил себе: «Вот как надо жить — как он играет». Надо сразу же — сильно и смело — заявить свою идею, ввести ее в литые, чеканные фразы и, сломив инерцию, пустить строку на гибкой ритмической волне, чтоб мысль все время жила и билась, выражая себя то в аргументе, то в образе, то в шутке, то в действии, чтобы люди были в твоей власти.