Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

«Милая моя мамочка, — обращался к ней, как к живой, Феликс, — ты и не подозревала, как твои слова повлияли на то, что я избрал тот путь, по которому сейчас иду. Уже тогда мое сердце и мозг чутко воспринимали всякую несправедливость, всякую обиду, испытываемую людьми, и я ненавидел зло».

Он общался с фотографией больше, чем с живой пани Хеленой. Альдона очень быстро отреагировала на это. Феликс заметил и понял смятение сестры. Чтобы освободить ее от страха и развязать руки себе, он с сапожником Францем Корчмариком снял комнату на Заречной улице. Комнатушка была маленькая, под крышей.

Эта мансарда на рабочей окраине вполне устраивала Феликса. Он вел занятия в кружках ремесленных и фабричных учеников и тут, на Заречной, был действительно «ближе к массе».

Яцек — такая подпольная кличка была у него теперь — уже не мог довольствоваться ролью пропагандиста, он хотел стать организатором масс, не только знать, но и вести их на борьбу. А еще лучше — на смерть. Он создал подпольную типографию в Заречье, а в Снепишках и за железнодорожной станцией наладил размножение листовок на гектографе. Верным помощником ему был рабочий Вацлав Бальцерович и Андрей Гульбинович. Они вместе писали листовки, печатали, а когда наступала ночь, расклеивали на улицах города.

Дзержинский и Гульбинович были неразлучны. Феликса и Андрея сблизила и общая революционная работа, и любовь к поэзии. Так считал Феликс. Сохранилось письмо Вацлава Бальцеровича, которое содержит интересную информацию. Письмо датировано 5 мая 1896 года, адресовано Казимиру (вероятно, другу Бальцеровича). «Милый Казик! Меня постиг тяжелый удар. Гульбинович невыносим. Когда он видит человека талантливого или умного, который в чем-то искусней или красноречивей других, он не может не влюбиться в него. А Дзержинский даровит. Он похитил лучшую часть души Андрея. Я не могу быть уверен в себе, пока Фелек в Вильно. Я утратил душевный покой и, знаю, пройдет немало дней, пока я приду в себя».

Андрей писал стихи и часто читал их товарищам. Феликс с детства хорошо знал и ценил польскую и русскую поэзию. Он тоже писал стихи, но считал их слабыми и не предавал огласке. Зато Гульбинович посвятил Дзержинскому стихотворение «Пара голубков».

Андрей пользовался маленькой походной библиотекой Феликса.

Яцек, дай почитать, — говорил Андрей, листая томик Некрасова. Он впервые столкнулся с этим поэтом, и стихи ему понравились.

— Возьми, пожалуйста, совсем. На память. Однако нам пора. Не забудь, что после кожевников надо побывать еще у железнодорожников.

Но дороге юноши обсуждали предстоящее выступление Яцека. Гульбинович подсказывал Феликсу примеры из собственной жизни.

Вот и пустырь, а за ним рабочие казармы, где в одной из каморок их ждут. Внезапно им преградили путь четверо парней. В нос ударил специфический резкий залах кожи, Дзержинский ощутил сильный удар. Голова наполнилась звоном. Ударил широкоплечий кривой парень. И тут остальные набросились на Яцека и Андрея. Били молча. Гульбинович упал. Его пнули раз, другой и оставили в покое. Их наняли бить Яцека.

К удивлению кривого и всей его шайки, худенький и хлипкий на вид «студент» не просил пощады и не старался удрать. Он стал спиной к забору и яростно дрался. Получая и нанося удары, Феликс думал только об одном: во что бы то ни стало удержаться на ногах. Знал, если упадет — пропал, затопчут.

Словно в тумане, Феликс увидел, как один из нападавших выхватил нож, Дзержинский упал, обливаясь кровью. Нападающих как водой смыло.

Пришедший в себя Гульбинович кое-как перевязал Феликсу голову и с помощью прохожих довел до дома, где жил доктор Домашевич.

К счастью, Домашевич оказался дома. Он обработал и зашил раны Феликса и уложил его на несколько дней в постель.

Дзержинского не оставляла мысль: кто и почему так жестоко поступил с ним? Он не верил, что напали вот так просто, ни с того ни с сего.

Ответ принес тот же Гульбинович. Один из социал-демократов, работавший на кожевенном заводе у Гольдштейна, рассказал, как кривой, пьяный вдребезги, похвалялся в корчме, что так отделал какого-то «студента», что тот теперь и дорогу к заводу забудет. А гуляет он на деньги, которые получил от хозяина.

Когда Феликс немного окреп, он снова появился у кожевников. Влияние социал-демократов на заводе росло. Гольдштейн понял, что потратился зря, и как человек практичный, повторять эксперимент не стал, а поехал к полицмейстеру. Они долго о чем-то разговаривали и остались довольны друг другом.

Друг Дзержинского, поэт и слесарь Андрей Гульбинович, вспоминал: «До появления у нас Яцека мы были очень слабы. Он начал читать нам брошюры, и разъяснять нам их. В числе прочитанных тогда брошюр помню: «Кто чем живет?», «Умственная работа и машины», «Эрфуртская программа», и др. Однажды рабочие нам сообщили, что какой-то подлец донес начальству, что некий Якуб (кличка Дзержинского тех времен) ведет агитацию среди железнодорожников. На нелегальном собрании мы решили, что нужно сменить псевдоним Якуба. Предложили заменить Якуб на Яцек. Дзержинский согласился, и с тех пор мы его все время называли Яцеком. Яцек был юношей пламенным, быстро загорающимся. На собраниях он не выступал с длинными речами или докладами. Говорил кратко и ясно. Он всей душой отдавался делу и любил, чтобы другие тоже отдавались. Яцек был моложе меня на три года — мне тогда было 22, Яцеку — 19. Как-то мы шли вместе ночью и разговаривали. Я ему говорю:

— Почему ты так не бережешь себя, так растрачиваешь свои силы? Нужно немного поберечь себя, иначе потеряешь здоровье.

— Чего уж там, — отвечает, — здоровье мое никудышнее. Врачи сказали, что у меня хронический бронхит и порок сердца, что жить мне осталось не больше семи лет.

Я похолодел от этих слов. Я очень любил его.

Мы праздновали 1 Мая 1896 года в Каролинском лесу. Нас, рабочих, собралось там 49 человек. Перед собравшимися выступили Яцек и я. Мы пели революционные песни, а на высоком шесте развевалось красное знамя с лозунгом. Потом рабочие подхватили Яцека и меня и начали нас качать. Яцек за это отругал товарищей, но никто не обиделся. Его все очень любили».

Уже после Октябрьского переворота, когда Гульбиновича и Дзержинского разделила граница, Андрей писал: «Я часто мечтал: скоплю денег на дорогу и махну в Москву, чтобы увидеть Яцека, хотя бы издали. Как он выглядит, такой же стройный и подвижный, как когда-то? Насколько состарился? Жадно просматривал я каждый номер «Гудка», настойчиво искал его портрет или статьи, расспрашивал красноармейцев, не видел ли кто из них его, не слышал ли кто его выступлений. И вот однажды в газете «Гудок» я увидел его фотографию. Он стоял на трибуне с поднятой рукой…»