Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

— Его родители скрывались. Голод заставил послать сына в город за хлебом. Он был узнан и арестован. Его мучили неделю: резали кожу, выбивали зубы, жгли веки папиросами, требуя выдать отца. Он выдержал все, не проронив ни слова. Через месяц был найден его невероятно обезображенный труп. Все дети нашего города ходили смотреть.

Одна из учениц, тоже старших классов, дает краткое описание чрезвычайки:

— ЧК помещалось в доме моих родителей. Когда большевиков прогнали, я обошла неузнаваемые комнаты моего родного дома. Я читала надписи расстрелянных, сделанные в последние минуты. Нашла вырванную у кого-то челюсть, теплый чулочек грудного ребенка, девичью косу с куском мяса. Самое страшное оказалось в наших сараях. Все они доверху были наполнены растерзанными трупами. На стене погреба кто-то выцарапал последние слова: «Господи, прости».

— Это было время, когда кто-то все время кричал «ура», кто-то плакал, а по городу носился трупный запах.

— В эти годы все сорвалось, было поругано. Люди боролись со старым, но не знали, куда идти, не знали, что с ними будет. Да кто и теперь приютит больное русское сердце?

— Днем нас убивали, а под покровом ночи предавали земле. Только она принимала всех. Уходили и чистые, и грязные, и белые, и красные, успокаивая навсегда свои молодые, но состарившиеся сердца. Души их шли к Престолу Господнему. Он всех рассудит.

В прошлом (1967) году мне в руки попал любопытный сборник «Из глубины». Сборник включал практически всю русскую философию своего времени. Он был сверстан, но остановлен в 1918 году цензурой, в связи с объявлением «красного террора». В 1921 году он был самовольно выпущен рабочими типографии и немедленно конфискован. Сохранившиеся считанные экземпляры просочились на Запад, более сорока лет сборник ждал своего часа. Этот час настал в 1967 году — в год пятидесятилетия Октября. Сборник был издан в Париже. Книга эта должна была выйти в 1918 году — кстати, тогда же, когда вышел на Западе первый том знаменитого шпенглеровского «Заката Европы». Я восприняла этот сборник, как вещий голос, прозвучавший «на закате» России.

Написать свою статью в форме пяти диалогов побудило С. Булгакова именно многословие российского общественного сознания. Вернее той его части (сознание «свергнутых и поверженных»), которая после Октября 1917 года, означавшего «начало конца» полувекового периода гласности, в одночасье превратилась из официально не контролируемого сознания сперва в «полуразрушенное», а вскоре — всего за несколько месяцев, ушедших на подготовку сборника «Из глубины», — и в полностью запрещенное.

О духе либерального многословия, господствовавшего на страницах булгаковских диалогов (и столь же диалогически выдержанного заключения к ним), свидетельствовал, предупреждая читателя, уже перечень участников дискуссии: Общественный деятель и Известный писатель. Боевой генерал и Советский богослов, Дипломат и Беженец. Это был как бы «моментальный снимок» общественной дискуссии — спора о русской революции, столь же внезапно начавшейся в феврале, сколь и стремительно завершившейся в октябре 1917 года, вылившись в гражданскую войну. «Вертикальный разрез» растянутых во времени попыток понять причины случившегося, его значение и смысл, предпринятых — в ситуации, напоминающей интеллектуальный пир во время чумы, — теми самыми людьми, которым предстояло (о чем еще не подозревали) стать первыми, хотя и далеко не последними, жертвами новой власти.

Каждый диалог имеет свою тему, которая очерчивается с такой однозначностью, какая вполне может быть резюмирована одним словом, «ключевым» для диалога. Первый диалог — «Россия», второй — «Революция», третий — «Народ», четвертый — «Интеллигенция», пятый — «Церковь». Причем тема каждого последующего диалога возникает в предыдущем, но не «снимается» в последующем на гегелевский манер, а как бы соприсутствует в нем, питая вновь возникшую тему, создавая ее фон и обеспечивая объемность ее видения.

Я хочу процитировать, использовать для подтверждения своих мыслей о русской революции и ее вождях, фрагмент третьего и четвертого диалога.

«Беженец. Вы посмотрите только, какие агенты напущены были на Россию: германство с его удушливыми глазами, революция с душой Азефа, Распутин, — все ведь это силы, и по-своему подлинные. И все они стремятся засыпать родники воды живой, совершить духовный подлог. Вообще происходит явная духовная провокация. А уж это ясно без слов, кому пролагается теперь дорога в мире. Насчет же провокации я приведу вам один пример, маленький, но показательный: вы, может быть, читали поэму А. Блока «Двенадцать», вещь пронзительная, кажется, единственно значительная из всего, что появлялось в области поэзии за революцию. Так вот, если оно о большевиках, то великолепно; а если о большевизме, то жутко до последней степени. Ведь там эти 12 большевиков, растерзанные и голые душевно, в крови, «без креста», в другие двенадцать превращаются. Знаете, кто их ведет?

Генерал. Ну и хватил! Вообще отличаются теперь наши поэты и художники, совсем в придворных пиит превратились, которые стараются получше угодить новому хозяину. Никакого вопроса же я тут не вижу: просто приврал для красного словца: viel lugen die Dichter (поэты много врут), ведь это про них Ницше припомнил старое слово Гезиодовское. Страшное кощунство, свидетельствующее о босячестве духовном!

Беженец. Не так это просто. Высокая художественность поэмы до известной степени ручается и за ее прозорливость. Может быть, и впрямь есть в большевизме такая глубина и тайна, которой мы до сих пор не умели понять? Но дальше спросил я себя: насколько же вообще простирается ясновидение вещего поэта? Есть ли он тайнозритель, который силой поэтического взлета способен увидеть грядущего Господа? И довольно было лишь поставить этот вопрос, как пелена спала с глаз, и я сразу понял, что меня так волновало и тревожило в стихотворении, как нечто подлинное, но вместе и страшное. Поэт здесь не солгал, он видел, как видел и раньше — сначала Прекрасную Даму, потом оказавшуюся Снежной Маской, Незнакомкой, вообще совершенно двусмысленным и даже темным существом, около которого загорелся «неяркий пурпурно-серый круг». И теперь он кого-то видел, только, конечно, не Того, Кого он назвал, но обезьяну, самозванца, который во всем старается походить на оригинал и отличается какой-нибудь одной буквой в имени, как у гоголевской панночки есть внутри лишь одно темное пятно. И заметьте, что это явление «снежного Исуса» не радует, а пугает. На этот счет еще В. Соловьев писал одной своей мистической корреспондентке, что, если «известное явление не производит непосредственно никакого движения духовных чувств», и «впечатление остается, так сказать, головным, а не сердечным», то «это очень важный признак, давно замеченный церковными специалистами по этой части». Специалисты же прямо об этом говорят, что к известному явлению следует относиться, так сказать, с методологическим недоверием, потому что нередко после крестного знамения или молитвы в нем обнаруживается вдруг петушья нога. Поэтическая вещесть сослужила здесь плохую службу, но само это приключение в высшей степени показательно для той духовной провокации, которою мы окружены.