Бронислава Орса-Койдановская - Интимная жизнь Ленина: Новый портрет на основе воспоминаний, документов, а также легенд

«На даче была кухня, рядом — небольшая комнатка, где жила постоянно хлопотавшая по своему несложному хозяйству Елизавета Васильевна. Деревянная лестница вела наверх, в две более просторные комнаты. Мебель в них состояла из большого стола в комнате Владимира Ильича и стола поменьше в комнате Надежды Константиновны; в каждой комнате было по простой железной кровати, застланной пледом, по нескольку стульев и грубо сколоченных полок для книг. Стол Владимира Ильича был завален вырезками из газет и рукописями, различными статистическими сборниками, таблицами.

Владимир Ильич одет был в темно-синюю косоворотку навыпуск, которая придавала всей его коренастой фигуре какой-то особо «российский» вид. Да и вся обстановка здесь как-то не увязывалась с чинным укладом жизни в Швейцарии. Недаром острый на язык Макар, придя сюда в первый раз, воскликнул: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!»

Встретили меня и Надежда Константиновна и Владимир Ильич очень приветливо, и тем не менее получилось не то, чего я ожидала от этой встречи. Ярассчитывала услышать от Владимира Ильича еще что-нибудь, кроме того, что слышала в «Ландольте» (кафе в Женеве — Б. О.-К.), а вышло так, что он больше всего меня расспрашивал, интересуясь даже малейшими подробностями партийной работы в России, а так же и тем, как мы, профессионалы, попав в тюрьму, используем это время для чтения, если только к тому предоставляется возможность.

Услышав от меня, что в 1901 году, когда я сидела в харьковской тюрьме, мне удалось достать вышедшую легально под именем Ильина книгу «Развитие капитализма в России», Владимир Ильич заметно обрадовался, но, пытаясь скрыть свою радость, стал надо мною трунить: «Несчастная Вы, несчастная, в тюремной камере пришлось Вам копаться в моих длинных скучных таблицах. Как мне Вас жаль!»

Владимир Ильич подробно расспрашивал о повседневной жизни тверской организации. Особенно заинтересовался он моим сообщением, что эта организация имеет связь с деревней, а когда я сказала, что его брошюра «К деревенской бедноте» оказала нам большую помощь в закреплении связи с деревенскими кружками, то на этот раз он даже не пытался скрыть своего удовольствия.

Один мелкий факт, о котором я для курьеза рассказала Владимиру Ильичу, дал ему повод заговорить на тему о необходимости досконально знать среду, в которой приходится действовать. В условиях подполья это было тем более необходимо» что партийный работник должен предусматривать все мелочи, должен быть всегда начеку.

Случай, так заинтересовавший Ильича, произошел незадолго до моего отъезда из Твери. Направив в деревню для занятий с кружком одного опытного старого товарища, мы назавтра увидели его вернувшимся оттуда с запечатанным письмом на имя Тверского комитета. В этом письме организатор кружка конфиденциально просил больше этого пропагандиста не присылать, так как он «не свой человек», «барин он».

Доказательством служил тот факт, что, переночевав в крестьянской избе, он утром, когда стал умываться, вытащил из кармана не только мыло, но и зубную щетку, которой «стал тереть зубы, а так умываются только бары, мы в деревне никаких щеток не знаем».

Таков был культурный уровень населения деревни Тверской губернии, считавшейся тогда одной из «передовых» губерний в царской России».

Здесь только надо бы добавить, что такой культурный уровень в деревнях России оставался и спустя десятилетия после октябрьского переворота, несмотря на то, что европейская цивилизация двигалась семимильными шагами. Так что винить в этом только царское правительство не совсем справедливо.

Крупская вспоминала:

«В Женеве, куда мы вернулись со съезда, началась тяжелая канитель. Прежде всего хлынула в Женеву эмигрантская публика из других заграничных коло­ний. Приезжали члены Лиги и спрашивали: «Что случилось на съезде? Из-за чего был спор? Из-за чего раскололись?»

Плеханов, которому страшно надоели эти расспро­сы, рассказывал однажды: «Приехал NN. Расспраши­вает и все повторяет: «Я — как буриданов осел». А я его спрашиваю: «Почему же, собственно, бурида­нов?..»

Стали приезжать и из России. Приехал, между прочим, из Питера Ерема, на имя которого Владимир Ильич адресовал год тому назад письмо к питерской организации. Он сразу встал на сторону меньшевиков, зашел к нам. Приняв архитрагический вид, при встрече он воскликнул, обращаясь к Владимиру Ильичу: «Я — Ерема» — и стал говорить о том, что меньшевики правы… Помню также члена Киевского комитета, который все добивался: какие изменения в технике обусловили раскол на съезде? Я таращила глаза — столь примитивного понимания соотношения между «базой» и «надстройкой» я никогда не видывала, не предполагала никогда даже, что оно может существовать.

Те, кто помогал деньгами, явками и пр., под влиянием агитации меньшевиков отказывали в помощи. Помню, приехала в Женеву к сестре со своей старушкой-матерью одна моя старая знакомая. В детстве мы с ней так чудесно играли в путешественников, в диких, живущих на деревьях, что я ужасно обрадовалась, когда узнала об ее приезде. Теперь это была уже немолодая девушка, совсем чужая. Зашел разговор о помощи, которую их семья всегда оказывала социал-демократам. «Мы не можем вам дать теперь свою квартиру под явки, — заявила она, — мы очень отрицательно относимся к расколу между большевиками и меньшевиками. Эти личные дрязги очень вредно отзываются на деле». Ну уж и посылали же мы с Ильичем ко всем чертям этих «сочувствующих», не входящих ни в какие организации и воображающих, что они своими явками и грошами могут повлиять на ход дела в нашей пролетарской партии!

Владимир Ильич тотчас же написал в Россию о случившемся Клэру и Курцу. В России ахали, но присоветовать ничего путного не могли, всерьез предлагали, например, вызвать Мартова в Россию, спрятать его где-нибудь в глуши и засадить за писание популярных брошюр. (Этот факт лишний раз доказывает примитивность мышления русских социал-демократов, для которых, повторюсь, революционная деятельность была чуть ли не игрой для взрослых мужей, — Б. О.-К.).

После съезда Владимир Ильич не возражал, когда Глебов предложил кооптировать старую редакцию, — лучше уж маяться по-старому, чем раскол. Меньшевики отказались. В Женеве Владимир Ильич пробовал сговориться с Мартовым, писал Потресову, убеждал его, что расходиться не из-за чего. Писал по поводу раскола Владимир Ильич и Калмыковой (Тетке) — рассказывал ей, как было дело. Ему все не верилось, что нельзя было найти выхода. Срывать решения съезда, ставить на карту русскую работу, дееспособность только что сложившейся партии казалось Владимиру Ильичу просто безумием, чем-то совершенно невероятным. Бывали минуты, когда он ясно видел, что разрыв неизбежен. Раз он начал писать Клэру о том, что тот не представляет себе совершенно настоящего положения, надо отдать себе отчет в том, что отношения старые в корне изменились, что старой дружбе с Мартовым теперь конец, о старой дружбе надо забыть, начинается борьба. Этого письма не докончил и не послал Владимир Ильич. Ему чрезвычайно трудно было рвать с Мартовым. Период питерской работы, период работы в старой «Искре» тесно связывал их. Впечатлительный до крайности, Мартов в те времена умел чутко подхватывать мысли Ильича и талантливо развивать их. Потом Владимир Ильич яростно боролся с меньшевиками, но каждый раз, когда линия Мартова хоть чуточку выпрямлялась, у него просыпалось старое отношение к Мартову. Так было, например, в 1910 г. в Париже, когда Мартов и Владимир Ильич работали вместе в редакции «Социал-демократа». Приходя из редакции, Владимир Ильич не раз рассказывал довольным тоном, что Мартов берет правильную линию, выступает даже против Дана. И потом, уже в России, как доволен был Владимир Ильич позицией Мартова в июльские дни не потому, что от этого была польза большевикам, а потому, что Мартов держится с достоинством — так, как подобает революционеру…