Михаил Антонов - Провидец Энгельгардт

Ценой громадных ошибок, повлекших за собой неимоверные жертвы, колхозный строй в СССР укрепился и доказал свою надёжность и спасительную роль в годы Великой Отечественной войны.

Наверное, с моей стороны было бы непростительной дерзостью заявить, что становление колхозов прошло на моих глазах, хотя в буквальном смысле слова дело обстояло действительно так. Мне шёл третий год, когда бабушка взяла меня с собой (иначе меня не с кем было оставить) на учредительное собрание колхоза в нашей тульской деревне. Конечно, я ничего не понимал из того, о чём там говорилось, но картину собрания запомнил на всю жизнь и мог бы её описать хоть сейчас.

Следующей весной к нам на постой (поскольку в нашей избе-пятистенке проживали только бабушка с младшей дочерью и мной) определили двух трактористов из МТС. Один, молодой, был весёлый и любил поговорить и позубоскалить. Другой, пожилой, по вечерам усаживался у керосиновой лампы и читал. Прошёл ещё год, и нашим постояльцем стал агроном.

Когда мне исполнилось пять лет, бабушка продала наш дом, и мы все втроём переехали в Москву, где муж бабушки (мой дед) и мои родители работали на фабрике «Трёхгорная мануфактура». Но наши связи с деревней на этом не прервались.

Тогда в Москве оказалось множество переселенцев из деревни, которым трудно было приспособиться к городской среде, и потому в течение почти всего довоенного периода оставались крепкими родственные и даже соседские связи. Собирались то у нас, то у других родственников (обычно в день получки) родные и земляки. Сначала выпивали и закусывали, чем Бог послал, потом обсуждали новости из деревни. Если кто-то из гостей приходил с гитарой или с гармошкой, то стол сдвигался в угол, освобождался пятачок, и два-три любителя плясать исполняли «цыганочку», русского или что-нибудь новое, уже заимствованное у горожан.

Жители деревни, приезжавшие в Москву, в основном за покупками, рассказывали местные новости. В первый год это были преимущественно рассказы об ужасах раскулачивания, но, кажется, больше слухи о происходившем по соседству, саму нашу деревню судьба хранила от таких невзгод. Но вершиной всего стал приход к нам в гости девушки из нашей деревни, последовательницы знаменитой трактористки Паши Ангелиной. Наша землячка оказалась в Москве как делегатка съезда колхозников-ударников, слушала речи других участников и выступила сама, а затем присутствовала на банкете в Кремле, причём сидела за столом недалеко от стола, где пребывали руководители партии и правительства. Тут уж было не до деревенских новостей: гостья ещё мысленно оставалась в том мире сказок, в каком она оказалась, рассказывала о том, какую культурную программу и какой набор развлечений приготовили делегатам, какими памятными подарками их одарили. И я мог руками потрогать орден Ленина, сиявший на лацкане её костюмчика. Я как-то написал об этой встрече и получил отклик от человека, который знал о дальнейшей судьбе нашей землячки-трактористки, но, вечно занятый, на это письмо не ответил, и переписка (если её можно так назвать) прервалась.

В войну мы не имели никаких известий о нашей деревне. В 80-е годы, когда я стал довольно известным публицистом и много ездил по стране, мне передали приглашение от Тульского областного отделения общества «Знание» и клуба книголюбов посетить область, откуда я родом. Приглашений было много, и в Тулу я так и не собрался, хотя в деревне у нас оставались дальние родственники, которых я никогда и видел. А потом дошли до меня слухи, что моя родная деревня попала в число «неперспективных» и скоро прекратила своё существование. Но от родных потом я слышал, что колхозы хорошо себя чувствовали, пока были маленькими, то есть каждая деревня образовала свой колхоз. Когда же началась кампания по укрупнению колхозов, и в иной колхоз включали до 10–15 деревень, разбросанных на большом пространстве, на селе стали происходить сложные процессы. Чиновникам было удобнее управлять меньшим количеством укрупнённых хозяйств, но наиболее интенсивно стали развиваться центральные усадьбы, там строились и новые школы, и поликлиники, а отдалённые деревни приходили в упадок. Правление колхоза отрывалось от таких деревенек, народ оттуда переезжал ближе к центральной усадьбе, соответственно забрасывались прилегавшие к ним поля, сенокосы, мелкие фермы, начиналось запустение сельской России.

Опыт коллективизации позволил также лучше понять, «в чем же суть советской системы?

Сталин буквально определил советское хозяйство в категориях Аристотеля. А именно, его цель – удовлетворение потребностей. В понятиях Аристотеля это есть «натуральное хозяйство» – экономия, что означает «ведение дома» (экоса). Другой тип – хрематистика (рыночная экономика). Она нацелена на получение дохода, накопление как высшую цель деятельности. В царской России хрематистика не смогла занять господствующего положения, а в СССР она была подавлена или ушла в «теневую экономику». Господствовали нетоварные отношения, хотя сохранялась внешняя форма товарообмена и денег.

Различия между хозяйством традиционного общества и рыночной экономикой фундаментальны. Различна их антропология – представления о человеке, его теле и естественных правах. Для рыночной экономики нужен субъект – homo economicus, – который возник с превращением общинного человека аграрной цивилизации в свободного индивида («атом») с картезианским разделением «дух-тело». Ни в России, ни в СССР этого превращения не произошло, поэтому и не возникло антропологической основы для восприятия частной собственности как естественного права.

На исходное представление о теле как первичной частной собственности надстраиваются и все представления о земле, деньгах, труде, конкуренции, обязанностях государства – все категории, в которых мыслится хозяйство. Содержание всех этих понятий настолько различалось в СССР и на Западе, что нередко даже специалисты просто не понимали друг друга, хотя формально говорили об одном и том же. Сегодня в России совещания хозяйственников – это театр абсурда. После ритуальных рыночных заклинаний начинается обычный «партийно-хозяйственный актив», где в рыночную терминологию втиснуто мышление натурального хозяйства. Благодаря этому мышлению хозяйственников мы ещё и живы».

Но книга Энгельгардта, верой и правдой служившая для большого слоя русской интеллигенции излюбленным чтением, была забыта. Возможно, тут сыграло свою роль отношение Ленина к Энгельгардту. Ленин книгу Энгельгардта знал, использовал её данные в своих работах, но над самим автором вроде бы иронизировал: дескать, вот, славянофил, сторонник общины, а в своём хозяйстве использует наёмный труд батраков, как и настоящий западный капиталист, фермер. Но Ленин не увидел, что у Энгельгардта батраки работали как общинники или артельщики. Может быть, это был один из самых удачных примеров синтеза идей славянофилов и западников.