Михаил Антонов - Провидец Энгельгардт

И всё же благодаря земским врачам Россия, отстававшая от передовых стран Запада в технико-экономическом отношении, показала всему миру пример наиболее справедливого для того времени решения одной из важнейших социальных проблем.

Тем не менее, состояние здравоохранения в России оставалось неудовлетворительным. Из каждой 1000 новорождённых в возрасте до 1 года в России умирало 263 ребёнка (в Швеции – 70, в Англии – 108, в США – 112, во Франции – 115, в Германии— 151).

Средняя продолжительность жизни составляла 33 года (для мужчин – 27 лет, для женщин – 38). Не случайно учёный, историк и генерал Александр Нечволодов писал о вырождении когда-то самого сильного в Европе русского народа.

В 1913 году в России более 12 миллионов человек (7 процентов населения) были поражены эпидемиями холеры, дифтерии, сибирской язвы, чесотки. Ещё 9 миллионов страдали малярией, трахомой, коклюшем и пр. Всего хронических больных насчитывалось 22 миллиона человек (13 % населения). Лишь в СССР удалось победить эту угрозу вымирания населения. И советская система здравоохранения тоже заслужила в мире самую высокую оценку. А в США и до сих пор десятки миллионов граждан не имеют возможности приобрести медицинскую страховку, то есть практически остаются без врачебной помощи. Сергей Кара-Мурза, когда бывал в США, поражался тому, как много он там встречал беззубых. Потому что поставить пломбу стоит несколько сотен долларов, а серьёзное лечение зубов обойдётся в тысячи. Неслучайно подчас американцы, имеющие проблемы с зубами, покупали туристическую путёвку в России, где и лечили зубы бесплатно, сочетая приятно с полезным.

Губительно сказывалось на здоровье народа распространявшееся всё шире (с конца 1890-х годов, чего Энгельгардт уже не застал) пьянство, которое, как отмечали многие исследователи (в том числе Д.И. Менделеев), насаждалось властью. Как уже говорилось выше, основными источниками доходов бюджета были косвенные налоги – винная монополия, давшая в 1913 году более 26 % доходов, акцизные (табачный, сахарный, спичечный и нефтяной) и таможенные сборы, составившие 20 процентов.

Земство играло противоречивую роль в истории дореволюционной России. Высший слой земского чиновничества был ориентирован на Запад, как на образец государственного и общественного устройства, и служил опорой либеральной партии кадетов. Эти деятели подтачивали основы самодержавия в надежде на то, что с падением царизма в России восторжествует западная буржуазная демократия. Первая часть их программы осуществилась: царизм пал. Вторая часть остаётся мечтой российских либералов и по сей день, и вряд ли когда-нибудь осуществится. Но в среде среднего слоя земской интеллигенции – учителей, врачей и пр. были сильны народнические настроения, и жизнь в среде единомышленников во многом облегчала работу этих подвижников в условиях всяких стеснений, полицейского надзора и скудного вознаграждения за труд.

И всё же важно отметить, что во все времена, при любой власти и даже при самых неблагоприятных условиях жизни, в России, во всех социальных слоях находились люди подвижнического склада, будь то в Церкви или в миру, и средний уровень «качества человеческого материала» в народной толще, его гуманности, человечности был весьма высок.Хотя среди высокообразованных людей в России времён Энгельгардта больше была доля неверующих, а часто как бы и верующих, но не ощущающих своей связи с Церковью (крещёными-то были практически все), у большинства был тоже какой-то вариант «народного православия», отличный от крестьянского. Вспомним из «Капитанской дочки» Пушкина наказ Андрея Петровича Гринёва своему сыну Петру:

«Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье с нову, а честь с молоду».

Ведь для того, чтобы так понимать жизнь и следовать такому нравственному кодексу, тоже нужно иметь какую-то мировоззренческую опору, которую вряд ли можно отыскать в вещах и понятиях «мира сего».

Если интеллигентов, честно (а порой и самоотверженно, как доктора, спасавшие больных заразными болезнями, рискуя собственной жизнью) служивших народу, Энгельгардт уважал, то к другим представителям этой прослойки, претендовавшей на титул «мозга нации» (есть и другое мнение о ней: «это не мозг нации, а …»), он относился скептически, а иной раз иронически, подчас саркастически. Особенно это относилось к беспринципным и продажным журналистам, которых его союзник Салтыков- Щедрин считал информационной обслугой «хищников» и презрительно называл «пенкоснимателями». (О них подробнее будет сказано в последней главе этой книги.) К тому времени российская буржуазия ещё не успела вырастить «звёзд» публицистики, и большинство её «работников пера» были беспринципными мало образованными, зато много мнящими о себе прихлебателями, готовыми любое позорное деяние хозяев представить в благопристойном виде, сегодня утверждать одно, завтра другое, прямо противоположное, в чём и уличал их Энгельгардт. Но, формулируя своё к ним отношение, он начинает с признания, похожего на покаяние:

«Улегшись в постель, я долго не мог уснуть; всё думалось, сколько перемены в два года, и какая радикальная перемена! Три года тому назад я жил в Петербурге, служил профессором, получал почти 3000 руб. жалованья, занимался исследованиями об изомерных крезолах и дифенолах, ходил в тонких сапогах, в панталонах на выпуск, жил в таком тёплом доме, что в комнатах можно было хоть босиком ходить, ездил в каретах, ел устрицы у Эрбера, восхищался Лядовой в «Прекрасной Елене»; верил тому, что пишут в газетах о деятельности земств, хозяйственных съездов, о стремлении народа к образованию и т. п. С нынешней деревенскою жизнью я был незнаком, хотя до 16 лет воспитывался в деревне. Но то было еще до «Положения», когда даже и не очень богатые помещики жили в хоромах, ели разные финзербы, одевались по-городски, имели кареты и шестерики. Разумеется, в то время я ничего не знал о быте мужика и того мелкого люда, который расступался перед нами, когда мы, дети, с нянюшкой, в предшествии двух выездных лакеев, входили в нашу сельскую церковь. Затем я прослужил 23 года в Петербурге, откуда только иногда летом ездил для отдыха к родным в деревню. Вообще с деревней я был знаком только по повестям, да и то по повестям, рисующим деревенский быт до «Положения», о крестьянстве же знал только по газетным корреспонденциям, оканчивающимся «отрадно» и пр. Я верил, что мы сильно двинулись вперёд за последнее десятилетие, что народ просветился, что всюду идёт кипучая деятельность: строятся дороги, учреждаются школы, больницы, вводятся улучшения в хозяйстве. Всему верил, даже в сельскохозяйственные съезды, в сельскохозяйственные общества; сам членом в нескольких состою.