Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

В описываемое мною время дом на Никольской национализировали, но владельцам оставили полуподвальный этаж. Там жила очень милая Мария Сергеевна Хольмберг, находящаяся в преклонном возрасте, ее belle-fille Анна Ильинична с двумя сыновьями двенадцати и восьми лет и старинная знакомая семьи Ольга Владимировна Храповицкая. Муж Анны Ильиничны часто находился в отъезде, занимая ответственную должность в службе лесных разработок Сызрано-Вяземской железной дороги, начальником которой был все тот же «оборотистый» Борис Бедлинский, сменивший Театр сатиры на нечто более солидное.

Очень интересной фигурой в обстановке 1923 года была Ольга Владимировна Храповицкая, дама, попавшая туда как бы непосредственно из XVIII века, со всеми чертами этой легкомысленной и прелестной эпохи. Подвижная, веселая, добродушно-лукавая, она с мудрой беспечностью воспринимала свое незавидное положение. Две ее замужние, приятельницы Анны Ильиничны, находились за границей и не подавали о себе вестей. Как лист, гонимый ветром, Ольга Владимировна прибилась к семье Хольмберг, умея в то же время никому не быть в тягость. Она не жаловалась на судьбу и лишь иногда, вздыхая, говорила: «День на день не приходится».

Ольга Владимировна пользовалась когда-то большим успехом в обществе, о чем свидетельствуют романсы, посвященные ей соседом по имению Сорохотиным, и надпись, сделанная родственником Храповицких князем Урусовым на своей карточке: «Самой очаровательной кузине от самого преданного кузена». С чисто французским лукавством она могла прошептать, глядя на Римму Алексеевну Местергази: «Добродельная женщина всегда скучна», или в отдельных случаях проявить удивительную энергию: услышав, что в Дольском (имении Храповицких около станции Суходрев) в беспризорном состоянии находится большой красивый портрет одной из Храповицких работы Митуара, она частью по железной дороге, частью пешком, отправилась туда, выручила портрет, собственноручно привезла его в Калугу и пожертвовала в местный музей, где он, может быть, находится и по сей день.

Мне никогда не было скучно с Ольгой Владимировной, она же не только относилась ко мне хорошо, но и называла «жемчужиной Калуги» (эпитет этот понравился Борису, и он его распространил, как будто даже без кавычек).

По мере писания в моей памяти всплыл один, уже почти забытый, трагический эпизод. Я вспомнила, что наши имена (Ольги Владимировны и мое) были объединены в совершенно необычайном документе — предсмертном письме человека, покончившего жизнь самоубийством. Вот как это случилось.

В один из моих наездов в Козельск в 1922 году я увидела, что часть косниковской кухни, граничащей с моей комнатой, занята незнакомым пожилым господином далеко не «стандартного» обличия. Проходя по кухне, я заметила два сундука с этикетками заграничных отелей и вскоре узнала, что сундуки эти содержат предметы мужского туалета, достойные лондонского денди начала века (вплоть до цилиндра). Обладатель этих вещей — Николай Константинович Полтев — имел вид петербургского чиновника и доказал свою принадлежность к бюрократическому слою тем, что при первом знакомстве со мною упомянул своего дядю Ивана Николаевича Дурново и тетку Леокадию Николаевну Куровскую. Вид у него был немощный: совершенно лысый череп, слезящиеся глаза, немного отвислая нижняя губа и высокая сутуловатая фигура. Обращали на себя внимание кольца с драгоценными камнями, которые он не снимал с пальцев, по-видимому, боясь с ними расстаться.

История его появления в Козельске такова: по приглашению своей дальней родственницы он покинул голодный Петроград, приехал на хутор к этой кузине, вскоре с ней поссорился и переселился к Косниковым, которые его приняли в надежде, что он будет обучать их детей. По вечерам я слышала, как за моей стеной Федя-Редя, Коляй-Валяй и Володяй-Молодяй до одурения повторяют вслед за Полтевым: «Мон-бон-пер».

Несмотря на то, что мое появление внесло в его жизнь некоторое разнообразие, Полтев скучал у Косниковых и решил переехать в Калугу к своему бывшему лакею, который женился на калужанке с маленьким домиком и звал его к себе. (Несомненно, во всех этих приглашениях магнитом являлись кольца, запонки и палка с золотым набалдашником.)

Вспоминая свои заграничные путешествия, жалуясь на одиночество, признавая свою неприспособленность к современным условиям, Полтев не раз говорил мне, что на крайний случай имеет последнее средство — морфий, при помощи которого в любое время может покончить счеты с жизнью. Я видела в его руках довольно большую склянку с белым порошком, которая доставляла мне одни неприятности: в больнице работал врач по фамилии Парембский, отъявленный морфинист, который каким-то образом узнал о полтевском морфии и периодически умолял меня со слезами на глазах о содействии в его получении.

В 1923 году Николай Константинович уже жил в Калуге. По торжественным дням он надевал цилиндр и приходил с визитом ко мне и к Ольге Владимировне, с которой был знаком раньше. На Верхней Садовой, в собственном доме, жила его двоюродная сестра, Ася Гралевская, врач, известная в городе своей некрасивой внешностью и увлечением теософией. С ней, однако, отношения установились холодные.

Жизнь Полтева текла сравнительно благополучно, пока был жив его хозяин. Когда же последний умер, хозяйка, желая, по-видимому, поскорее завладеть вещами своего квартиранта, написала на него донос в ГПУ. Полтева арестовали, но перед уходом из дома он успел незаметно захватить с собой морфий и лист почтовой бумаги с широкой траурной каймой.

Через день доктор Гралевская получила извещение, что ее родственник скоропостижно умер в тюрьме. Ей также вручили траурный конверт с предсмертным письмом Николая Константиновича, в котором он говорил, что дальнейшая жизнь будет для него рядом унижений и он предпочитает с ней расстаться. Он дает далее указания насчет своих похорон и просит переслать оставшиеся вещи сыну его друга Яновскому, живущему в Рязани. Письмо заканчивалось словами: «Благодарю О.В.Храповицкую и Т.А.Аксакову, скрасивших последние дни моей жизни. Прошу их прийти на мою могилу».

Воля покойного была исполнена. Мы похоронили его на Пятницком кладбище, вещи переслали Яновскому. Когда я слышу сейчас слова о том, что люди кончают с собой исключительно «из малодушия», мне хочется сказать: «Попробуйте, как это легко сделать», и вспоминаю Николая Константиновича Полтева, сумевшего так мужественно, красиво и своевременно умереть!

На этом я заканчиваю главу о первых годах моей жизни в Калуге. Мне предстоит теперь рассказать о заграничной поездке 1923–1924 годов, чтобы затем снова мысленно вернуться в калужские края, ввести в свое повествование новые лица, проследить, как развивались чувства и события, давно канувшие в вечность и вызываемые из небытия неуловимой и непонятной силой человеческой памяти.