Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Перед моим отъездом за границу Татьянка, жена Шурика, дала мне строгий наказ найти и повидать в Париже Лизу. Сестры расстались в 1918 году в Царевщине, когда Лиза, надев брюки и гимнастерку, пешком ушла вместе со своим мужем Колей Муравьевым (Муркой) на юг. Потом доходили слухи, что в Константинополе Лиза и Мурка разошлись, что Лиза очень бедствовала, но ее спасли если не крупные, то многочисленные ее таланты. Она пела, танцевала, снималась в кино и неизбежно соприкоснулась с богемой.

В Париже я нашла Лизу Юматову в далеко не первоклассном отеле на rue Blanche — жила она, по-видимому, случайными ангажементами (выступала с песнями на эстраде, начиная уже входить в моду) и тосковала по России и по родным, с которыми я оказалась первой живой связью. В ее больших темных глазах отражалось нечто большее, чем грусть: в них была трагичность. В двадцатилетнем возрасте эта поистине «бедная Лиза» попала в мясорубку истории, познала оборотную сторону жизни, пережила неудачный роман на чужбине и была принуждена своими силами выбиваться из чудовищных трудностей того времени. Шалопай Мурка не стал ей, конечно, ни защитником, ни поддержкой, к тому же они вскоре разошлись, по чьей вине — не знаю.

Беседуя со мной, Лиза рассказала об одном вечере в Константинополе, когда она, выступив с песнями в небольшом ресторанчике, по обычаю уличных певиц, пошла в обход с тарелкой и наткнулась на Мурку, беспечно ужинающего с какой-то дамой. Он положил на тарелку небольшую монету, а Лиза пошла дальше [102] Упоминание о Муравьеве наводит меня на мысль о том, что его имя в нашей семье стало нарицательным, и вот по какой причине: Шурик и я обнаружили, что наш отец, Александр Александрович, несмотря на свою серьезность, непоколебимые устои своих взглядов и довольно большую строгость к людям, имел своих «любимчиков», которым подчас прощал то, что другим никогда не простил бы. Классическим примером такой «слабинки» был Мурка. Припертый к стене нашими доводами, отец со смехом сказал: «Ну что же я могу сделать – у него физиономия симпатичная!» Вот почему все люди, к которым отец проявлял, по нашему мнению, излишнюю снисходительность, стали называться «Мурками». – Прим. автора. .

Слушая этот печальный рассказ, я вспомнила веселый предвоенный Петербург, веселую Лизу Юматову на крыше четырехэтажного дома, веселого румяного лицеиста Мурку и любимую пословицу Ольги Владимировны Храповицкой: «День на день не приходится».

Такими были мои впечатления от поездки в послевоенный Париж. Большего я увидеть за десять дней не смогла. К русскому Рождеству мы с мамой вернулись в Висбаден, выполняя тем самым обещание, данное Диме и везя ему подарки от тети Лины — прекрасный матросский костюм с длинными штанами и свистком на шнурке. В этом костюме Димка фигурировал на трех елках и на одной из них имел большой успех.

Как мне потом рассказывали (Димка был в гостях без меня, но с «дядей Володей Вяземским»), когда дети закончили выступать поочередно с «самодеятельностью» — петь, декламировать, — встал Димка и, угадывая настроение аудитории, сказал: «Ну а я, если хотите, расскажу вам о России». Это предложение было встречено с восторгом. Димка дал самое настоящее интервью, в ходе которого не поскупился на теплые слова о милых калужских краях.

На одной из елок он получил в подарок костюм индейца: головной убор из разноцветных перьев, такой же широкий пояс в виде юбочки, браслеты, наколенники и амулеты. К костюму прилагались лук со стрелами и топорик-томагавк. Все это не могло соперничать с тем костюмом индейца, который я видела в дни своей юности на сыне художника Серова, но, будучи привезен в Калугу, этот наряд имел большой успех у Диминых сверстников.

Во избежание того, чтобы он не «разболтался», мама определила Димку на обучение французскому языку к старушкам Татариновым, тетушкам Вовки и Ольги Матвеевых. В ходе этих уроков он твердо выучил басню «Le Corbeau et le Renard» [103] «Ворона и лисица». , но других результатов не замечалось. Зато с городом Висбаденом Дима освоился очень быстро; на урок он ходил один, ловко лавируя между прохожими, раскатываясь на замерзших лужах и примыкая к толпе зевак при прохождении марокканских частей.

Двадцать второго января в Висбадене распространилась весть о смерти В.И.Ленина. В последующие дни газеты подробно описывали внушительность похорон, толпы плохо одетых людей, стоявших денно и нощно на улицах при 30-градусном морозе, костры на перекрестках, рыдания и траурные мелодии. Даже мне, «советской гражданке», трудно было представить себе в тихом Висбадене эту «потрясенную» Москву — иностранцы же совсем ничего не понимали.

В начале 1924 года, еще в бытность мою за границей, немцы сделали попытку вывести из тупика свои финансы. Была введена якобы обеспеченная золотом и иностранной валютой «гольдмарка» — на которую обменивались бумажные биллионы. По тому же образцу и у нас вскоре Государственный банк выпустил червонцы, поглотившие обесцененные «лимоны». (Эту реформу провел бывший управляющий Казенной палатой Кутлер.)

Моя переписка с Калугой шла регулярно (Борис даже раза три перевел нам деньги), и потому я была очень удивлена, когда в конце февраля к маме пришла m-me Терещенко (тетка министра Временного правительства Михаила Ивановича Терещенко) и с большим жаром стала доказывать, что мое возвращение в Россию небезопасно. «В Москве, — говорила она, — идут повальные аресты». Я выразила предположение, что аресты касаются «спекулянтов» в связи с денежной реформой и поэтому мне страшны быть не могут, на что m-me Терещенко воскликнула: «Да что вы, что вы! В Москве идет разгром дворянской молодежи. На днях на Остоженке арестованы три мальчика Львовы. Я это хорошо знаю, потому что их сестра, находящаяся в Париже, выходит замуж за моего сына!»

Я никак не могла предполагать, что эти «мальчики Львовы» будут иметь ко мне отношение, но постаралась выяснить, кто они такие, и поняла, что это двоюродные братья тех княжон Львовых, с которыми я в ранней юности танцевала на Знаменке у Трубецких. Отец этих девочек (как я уже говорила) был директором Училища живописи и ваяния, в Москве он назывался «князь А.Е.Львов, художник». У него были братья: князь Георгий Львов — политик (сначала друг Дмитрия Николаевича Шипова и «мирнообновленец», а потом глава Временного правительства), князь Владимир Евгеньевич Львов — дипломат (в мое время — директор Архива иностранных дел на Воздвиженке) и, наконец, князь Сергей Евгеньевич Львов — делец, который сначала управлял делами Всеволожских на Урале, а потом сам прочно обосновался где-то недалеко от Соликамска, ворочая крупными лесными и металлургическими делами. Попавшие в беду на Остоженке «мальчики» были «Сергеевичами», то есть сыновьями «Львова-дельца».