Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Зимою 1924–1925 годов он занимался (не слишком усердно!) на вечерних бухгалтерских курсах. Днем он оставался свободен и, пока я сидела за пяльцами, усаживался около меня с книгой. Мы прочитали тогда очень много: тут были и Лесков, и Анатоль Франс, и Ренье, и Бунин, и, конечно, Тютчев. Разногласий по поводу прочитанного у нас, как будто, никогда не возникало.

Вспоминаю, что Павлик не любил проводить аналогии между собою и кем-нибудь другим. Когда перед ним пытались ставить готовые примеры поведения и образа мыслей, он говорил: «Там так, а у меня совсем иначе!» Но однажды он допустил аналогию. Мы рассматривали книгу, посвященную Дмитрию Владимировичу Веневитинову, в которой были и стихи, и портрет поэта, и очерк о его краткой жизни. Я сказала, что нахожу некоторое внешнее сходство между Павликом и Веневитиновым, а он добавил: «А для меня вы — то, чем была для него Зинаида Волконская!» О самой главной аналогии — смерти в двадцать четыре года мы тогда не знали!

С беседы о Веневитинове началось, пожалуй, то «лазурное царство», хрупкость и бесперспективность которого я все время сознавала, но за которое не поскупилась изломать свою жизнь. Теперь я вижу, что конец этой неомраченной лазури был, несмотря на всю его трагичность, наиболее красивым из всех возможных, но высказать такую мысль можно только по прошествии многих, многих лет — раньше она показалась бы чудовищной.

Теперь, приоткрыв завесу над внутренними движущими силами, могущими объяснить те или иные поступки действующих лиц и главным образом мои, перехожу к изложению дальнейших событий.

Весною 1925 года в Ленинграде начался так называемый «лицейский процесс». Говорить об этом деле, инициатором которого, как я слышала, был Зиновьев, я буду очень кратко, так как по существу знаю очень мало, а именно: в апреле-мае все бывшие лицеисты, оставшиеся в СССР, были арестованы, около сорока человек лицеистов и их знакомых — расстреляны, а Шурик получил десять лет Соловков с конфискацией имущества. Из участников процесса он изредка виделся до ареста с Мишей Шильдером, сыном бывшего директора лицея, и своим однокурсником Грумом-Гржимайло, сыном известного путешественника-географа [105] Шильдер погиб в 1925 году, Грум-Гржимайло оказался в числе немногих выпущенных на свободу. – Прим. автора . . Ни с кем другим он не общался.

После объявления приговора папа и Татьянка получили разрешение на прощальное свидание в тюрьме на Шпалерной, а через два дня скорбные группы родных и друзей, стоя вдоль Знаменской улицы, молча провожали глазами грузовики, везшие осужденных на бывший Николаевский вокзал.

Я сознательно говорю так сдержанно об этой трагедии, проходившей к тому же не у меня перед глазами, так как уверена, что найдутся люди, которые с должной силой опишут то, о чем я лишь упоминаю. Верю также, что памяти моего брата, оставившего неизгладимый след в Со-ловецкой эпопее, будут посвящены слова, могущие показаться недостаточно беспристрастными, исходя от меня [106] 29 октября 1929 года в Соловках были расстреляны триста заключенных, по всей видимости, по обвинению в «заговоре», достоверность которого не получила подтверждения. – Прим. автора . .

Упомяну только об одной встрече, которая состоялась у меня в 1939 году. В лагере на Вычегде кладовщиком работал маленький худенький человек еврейского происхождения по имени Адольф Шор. Узнав, что он был когда-то в Соловках, я спросила, помнит ли он моего брата. Шор заплакал и сказал: «Поймите, Татьяна Александровна, что он был нашей гордостью. Мы любовались его внешним и внутренним обликом, считали его образцом выдержки и благородства. Нас трудно было удивить чем-либо осенью 1929 года, и все же весь лагерь содрогнулся, узнав о его смерти!»

Это были подлинные слова человека, не состоявшего в числе друзей брата, человека, ничем с ним не связанного, слова, которые можно считать голосом народа.

Но возвращаюсь к 1925 году, когда будущее было от нас скрыто, когда ничего непоправимого еще не свершилось, когда срок в десять лет казался какой-то нереальной несообразностью, сохранялась надежда на то, что кто-то в чем-то разберется, и жизнь не позволяла опускать руки.

Татьянка, на долю которой выпали главные трудности, и моральные, и материальные, доблестно билась как рыба об лед, ходила за справками, носила передачи, снаряжала посылки и, в конце концов, оказалась в пустой квартире, откуда вывезли все вещи, описанные по постановлению о конфискации имущества. Сохранить удалось очень мало.

Алик, все лето находившийся в заброшенном состоянии, был бледен и издерган — ему было восемь лет, он все видел, все слышал и все понимал. Осенью, когда квартира на Сергиевской была ликвидирована и Татьян-ка переехала в комнату к папиным друзьям Нелидовым, собираясь поступить на работу, я предложила взять Алика в Калугу. Мое предложение приняли, и в начале ноября, по первому снегу, я встречала Татьянку и Алика на Калужском вокзале. Когда мы сходили со ступенек, чтобы сесть в санки, произошел странный случай: к Татьянке приблизился известный всей Калуге калека с большой головой и почти без ног, поклонился ей до земли и громко сказал: «Здравствуйте, Татьяна Николаевна!» Мы все вздрогнули — он не мог знать ее имени, и нам показалось, что он поклонился ее страданию.

Татьянка провела у нас месяц и, оставив Алика, возвратилась в Ленинград. Тут начались осложнения на детском фронте. Димка стал невыносим. Он не мог смириться с тем, что я, по его выражению, «ублажаю» Алика. Все мои слова о том, что Алик — наш гость, что я должна заменить ему мать, не имели никакого воздействия, и Димкина глупая детская ревность очень осложняла нам жизнь. Если добавить, что жизнь эта протекала в двух небольших комнатах и не летом, когда враждующие стороны можно было бы выпроводить в сад или на улицу, а зимой, а также то, что и характер Бориса был не из самых покладистых, можно представить картину моего беспокойного существования зимой 1925–1926 годов.

И тут пришло письмо от мамы: «Вези обоих мальчиков сюда». «Сюда» было — на Лазурное побережье Средиземного моря, в Ниццу, где мама обосновалась в 1925 году, продав за бесценок свой висбаденский дом и купив на вырученные деньги небольшой ресторан-столовую на перекрестке двух прекрасных улиц (avenue des Fleurs и rue Gambetta) в двух шагах от набережной.

Я всегда знала, что можно купить участок земли или постройку, но то, что и предприятие может явиться предметом купли и продажи, показалось мне очень странным. Однако во Франции это широко практикуется. Покупающий получает патент, ему передается контракт на съем помещения, оборудование и уже завербованная его предшественником клиентура. И вот мама стала хозяйкой небольшого ресторанчика, расположенного в одной из прекраснейших точек земного шара, предприятия, дававшего очень скромный доход, но требовавшего от нее очень большого труда. Говорю «от нее», потому что Вяземский, никогда не отличавшийся трудолюбием и разболтанный военными походами и постоянными переездами, тяготился систематическим трудом и был ей плохим помощником.