Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

В конце 1936 года мы услышали по радио, что недавние вершители судеб: Зиновьев — устроитель «лицейского процесса», Ягода — организатор нашей высылки, а с ними многие другие с головокружительной быстротой полетели в бездну [125] Попутно вспоминаю анекдот, приписываемый Радеку. Когда после убийства Кирова начальник Ленинградского УНКВД Медведев был смещен и вся полнота власти перешла к Ягоде, говорили, что Пулковская обсерватория внесла предложение о переименовании Большой Медведицы в Большую Ягодицу. – Прим. автора . . Не могу сказать, чтобы их судьба нас чрезмерно опечалила, но дальнейшие разоблачения невольно приводили в недоумение. Уже несколько лет мы слышали о чудодейственной силе лизатов доктора Казакова — их восхваляли и печатно, и устно. И вдруг оказалось, что лизаты — шарлатанство, а Казаков — отравитель. Потом пришли вести о том, что смерть Максима Горького не была естественной смертью 68-летнего человека, с юности страдавшего туберкулезом, а явилась следствием преступной деятельности шайки врачей и, главным образом, его секретаря Колосова, который якобы нарочно простужал своего патрона. Сообщалось, что все убийцы понесли заслуженную кару.

Ничего не зная о лизатах Казакова, я могу лишь добавить кое-что весьма интересное по поводу обстоятельств, при которых попал к Горькому злосчастный секретарь. Но для этого мне придется перенестись на шесть лет вперед, в огороженный колючей проволокой лагерный барак на берегах Вычегды, и воспроизвести рассказ сидевшей на моей койке врача Клеопатры Демьяновны Губер — очень милой и скромной женщины, по происхождению гречанки, прибывшей с очередным этапом на наш комендантский лагпункт. Рассказ этот поразительно точно смыкается со всем, что я слышала в 1926 году на берегах Средиземного моря от Варвары Ивановны Икскуль.

Уже не в первый раз в ходе моего повествования мне приходится вдаваться в подробности личной жизни незнакомых и мало знакомых людей. Но таков удел всех мемуаристов, которые неизбежно суют свой нос в чужие дела!

Итак, вот что мне рассказала Губер. Ее муж (фамилии не помню, знаю, что это была польская фамилия на букву «З») в конце 20-х годов руководил издательством «Международная книга», в силу чего и он, и моя собеседница часть года жили в Берлине. Полпредом там был Крестинский, а так как его жена — скромная застенчивая женщина — не любила светской жизни, во всех официальных случаях ее заменяла также жившая в Берлине председательница Советского комитета по делам искусств, вторая жена Горького Мария Федоровна Андреева.

По словам Клеопатра Демьяновны, случилось так, что Андреева не на шутку увлеклась молодым сотрудником полпредства Колосовым (или Колотовым? [126] Имеется в виду, по-видимому, Петр Петрович Крючков. ), и для нее стало большой драмой, когда этот юноша женился. Думая, что ей будет легче, когда молодожены уедут с ее глаз, Андреева рекомендовала Колосова Горькому, который как раз нуждался в секретаре и тоже «переживал драму». Как я уже говорила, в Сорренто с ним находилась Мария Игнатьевна Бенкендорф, та самая дама, из-за которой я пережила неловкость, когда в Ницце, сидя у меня за чаем, Варвара Ивановна Икскуль весьма нелестно о ней отозвалась в присутствии ее сестры.

Когда Горький, после произведенного у него фашистскими молодчиками обыска, стал собираться в СССР, Бенкендорф с ним не поехала. По словам Губер, она предпочла похитить у своего патрона дневник, в котором он довольно откровенно излагал свои мысли, и продать его за большую сумму в Америку.

Так или иначе, но Горький оказался без секретаря и принял на эту должность рекомендованного ему Андреевой молодого человека. Последний, поселившись у Алексея Максимовича в бывшем доме Рябушинского близ Никитских ворот, чувствовал себя прекрасно и «как сыр в масле катался». Об этом Клеопатра Демьяновна слышала из его собственных уст. Привыкший в Берлине играть с ее мужем в карты, Колосов нередко заезжал к ним на Садово-Триумфальную, чтобы сыграть партию в преферанс. Когда хозяйка дома замечала, что привезшее его такси в продолжение всего вечера стоит у подъезда и нащелкивает часы, она советовала гостю отпустить шофера, но тот с беспечной улыбкой отвечал: «Ничего! Горький заплатит!»

Почему этот молодой человек стал вдруг рубить сук, на котором сидел, и «умерщвлять» своего патрона? Это одна из загадок истории нашей страны того периода, решать которые будут грядущие поколения. Я же возвращаюсь к Саратову 1937 года.

Удары грома, раздавшиеся в высших сферах, стали докатываться до периферии. По неизвестным мне причинам с поста председателя Балашевского горсовета слетел зять моей хозяйки Надежды Прокофьевны, и его семейству, приехавшему в Саратов, понадобилась моя комната. Во второй половине лета 1937 года мне пришлось переселиться на идущую вдоль берега Волги Покровскую улицу. Хозяйка снятой мной небольшой комнаты была не злая, но ворчливая старуха, так что я чувствовала себя на новом месте не очень уютно. Несколько утешала близость Скобельцыных, живших в той же части города.

Но вот однажды вечером (это было, кажется, в конце сентября) над Волгой поднялось зарево: недалеко от причала загорелось небольшое нефтеналивное судно, и двое рабочих получили тяжелые ожоги. Пошли разговоры о вредительстве, начались многочисленные аресты среди ленинградцев. Первым был арестован профессор Орлов. Никто ничего не понимал, но тревога росла с каждым днем, тем более, что незадолго до того был опубликован указ, предоставлявший право органам НКВД давать 10 лет заключения без судебного процесса.

В такой напряженной обстановке подошел день моего рождения 25 октября. Владимир Сергеевич зашел с работы меня поздравить и уговорил в следующее воскресенье, то есть 30 октября, уехать на целый день в лес. Осень стояла сухая, солнечная. Синее небо и прозрачный воздух резко контрастировали с тем, что было у нас на душе, и вызывали непреодолимое желание вырваться, хотя бы на миг, из круга печали, предчувствий, тяжелых воспоминаний, забыть настоящее и воскресить подобие прошлого.

В назначенное утро мы доехали до 10-й остановки, конечного пункта трамвайных путей, связывавших Саратов с дачными местами, и до сумерек бродили по перелескам, оврагам и пустынным полям. Как и в прежние дни, его правая рука привычным жестом лежала на моем правом плече, а я, несмотря на всю мою хваленую «структурность мышления», подобно всем женщинам мира, в душе старалась переложить ответственность за его поступки на кого-то другого.

Но практически это уже не имело никакого значения.

Наша прогулка была прощальной прогулкой обреченных, и с вечера 30 октября 1937 года нам никогда не суждено было увидеться. Лишь 21 год спустя, после неоднократных запросов, я получила справку о том, что: «Львов В.С. умер в заключении 20 ноября 1943 г. от рака печени».