Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

В 1914 году калужским губернатором состоял князь Сергей Дмитриевич Горчаков, дальний родственник Шереметевых, женатый на графине Анне Евграфовне Комаровской. Горчаков был тяжеловесным, добродушным человеком, тогда как его жена, похожая на мышку, была женщина бойкая и в обращении признавала только мужское общество.

Ее сестра, [Наталья] Ван Зон, была известной наездницей и брала призы на конских соревнованиях. Брат ее [Павел] Комаровский оказался жертвой Тарновской — центральной фигуры прогремевшего на весь мир в 1910 году венецианского процесса [60] Мария Тарновская (1877–1944) – роковая женщина, «черный ангел», как ее называли, которая склоняла к самоубийству своих многочисленных любовников. .

Зимой 1912 года мама и я приезжали в Калугу, где с большим размахом отмечались выборы губернского предводителя дворянства (Николая Ивановича Булычева). Из Москвы даже выписали хор цыган с Шурой Христофоровой во главе. На балу в Дворянском собрании блистала бриллиантами Тёкла Орлова-Давыдова, а Сергей Дмитриевич Горчаков, взяв меня под руку, представлял почтенным гостям как свою «племянницу». Родство было приклеено для красного словца, но знакомство с Горчаковыми, во всяком случае, состоялось, и в 1914 году я надеялась, что Бориса не зашлют в самый медвежий угол Калужской губернии.

Дело, однако, сложилось само собой без всяких хлопот. Земский начальник четвертого участка Тарусского уезда Владимир Владимирович Бэр был в 1914 году избран уездным предводителем, его место оказалось вакантным, и Борис получил назначение в самый хороший район — как по природным условиям, так и по близости к Москве.

Ранней весной мы с Борисом вышли из вагона на станции Ферзиково Сызрано-Вяземской железной дороги и в наемной таратайке, запряженной парой тощих лошадей, поехали по уезду в поисках квартиры. Проехав верст восемь, мы очутились в небольшом поселке Росляково, где сдавался домик в четыре комнаты. Теперь мне кажется, что этот дом был не так уж плох, но тогда мы были более избалованы и помещение в Рослякове нам не понравилось.

С тех пор прошло много лет, но когда я смотрю на картину Левитана «Март», я вспоминаю поездку в Росляково: хлюпающая под копытами лошадей непросохшая земля, кое-где островки снега, ослепительно синее небо и прозрачная сетка деревьев с едва набухшими почками. Может быть, домик показался мне таким убогим и потому, что вокруг него вместо зелени стояли голые прутики…

На следующий день мы сошли с поезда уже не в Ферзикове (наша база была в Калуге), а на станции Средняя (половина пути между Калугой и Тулой), наняли возницу, проехали версты три и увидели довольно большой дом с мезонином, стоявший на берегу реки Мышеги, притока Оки. Дом этот, находящийся при деревне Спешиловке, принадлежал помещику Гореву, служившему в Новгороде, и сдавался внаймы вместе с маленьким флигелем, пригодным для канцелярии.

Спешиловка мне понравилась: во-первых, это место было описано в только что появившихся воспоминаниях Сабанеевой [61] Екатерина Алексеевна Сабанеева (1829–1889) оставила интересные воспоминания, охватывающие вторую половину XVIII – первую треть XIX века. , во-вторых, в саду стоял очень красивый и большой кедр — явление редкое в Калужской губернии. Теперь я понимаю, насколько было легкомысленно на первых порах жизни и при наших скромных средствах снять дом в семь комнат и тут же начать его ремонтировать и обставлять. Но мы еще не были умудрены жизненным опытом и, кроме того, никак не могли предвидеть, что через три месяца начнется война и все наше устройство рухнет как карточный домик. Вообще же с пребыванием в Спешиловке у меня связано воспоминание о ряде совершенных Борисом и мною ошибок.

Как только мы сняли спешиловский дом на три года, на станцию Средняя стали поступать ящики с подаренным мне моими родственниками и друзьями имуществом. В конце концов, из Воронежской губернии прибыла красавица-корова симментальской породы, подаренная Клочковым.

В мае в Спешиловке появилась хозяйка имения с двумя дочерьми и поселилась на лето во втором небольшом доме, отстоящем от главного шагах в двухстах. Это была женщина лет тридцати пяти, неглупая, но очень мелочная и завистливая, которая никак не могла простить нам нашего «широкого» (с ее точки зрения) образа жизни. Когда же к нам приехали на автомобиле гости из Москвы, ее злость дошла до белого каления. С коровой она еще могла как-нибудь примириться, но с гостями на автомобиле — нет!

Тем не менее сам дом был неплох. Когда закончился внутренний ремонт комнат и все вещи были расставлены и развешаны, получилось довольно уютно. Недостатком спешиловской усадьбы было то, что она стояла в низине, из окон не открывалось никакого вида на окрестности, но зато сад, спускавшийся от дома к реке, имел большую прелесть.

Весна в Спешиловке наступала неторопливо и с большой выразительностью, приводя на память прочитанные в детстве северные сказки Андерсена и Топелиуса. Сначала у подножья развесистого кедра во влажном мху замелькали подснежники и фиалки, потом из земли неожиданно поднялись кем-то когда-то посаженные тюльпаны, нарциссы и ирисы. В мае зацвела сирень, вслед за ней — шиповник, жимолость и жасмин, а речные заводи покрылись лилиями и желтыми кувшинками. По вечерам с реки поднимался туман, осенью это, может быть, было бы неприятно, но летом туман воспринимался не как сырость, а как вечерняя прохлада. Осени же в Спешиловке я не дождалась! Но возвращаюсь к весне.

Вскоре по приезде мы начали знакомиться с местными жителями и в первую очередь направились в Петровское, к Бэрам. Тут я должна оговориться: знакомство с Бэрами нельзя считать «новым». С Владимиром Владимировичем я встречалась года два назад на дворянском балу в Калуге, и во время кадрили он вспоминал, как ребенком бывал в Самаре у бабушки и дедушки Сиверс. Марию Михайловну Бэр я не знала лично, но она была родной теткой Вовки Матвеева, а о Петровском, прекрасном имении на берегу Оки в 40 верстах от Калуги, я постоянно слышала от нашей воспитательницы Юлии Михайловны Гедды, сестра которой была замужем за одним из Ромейко-Гурко, владельцем Петровского. Бэры купили Петровское у разорившихся Гурко незадолго до 1914 года. Каменный двухэтажный дом с ротондой и ампирными колоннами они занимали сами, а все надворные постройки и даже садовые беседки сдавали под дачи москвичам, преимущественно поэтам и художникам, влюбленным в тарусско-алексинские края. (Среди этих дачников был известный поэт Юргис Балтрушайтис, про которого ходил следующий анекдот. Хозяйка дома представляет вошедшего гостя: «Балтрушайтис», — на что тот, с кем она его знакомит (кажется, дядя Никс Чебышёв) с поклоном говорит: «Благодарю Вас, я уже балтрушался!» [62] Ср. отрывок у Андрея Белого в «Начале века»: «Куприна, уже выпившего, раз подвели к Балтрушайтису, чтобы представить: „Знакомьтесь: Куприн, Балтрушайтис“. Куприн же: „Спасибо: уже балтрушался“. Ему показалося спьяну глагол „бал-трушайте-с“ – в значении понятном весьма: „Угощайтесь“. Но – невозмутимый Балтрушайтис: „Еще со мной, рюмочку!“» )