Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

До этого у меня произошло тяжелое объяснение с Андрюшей Гравесом: он пришел под вечер, мы сидели в гостиной, я сквозь слезы говорила какие-то невразумительные слова. Он был сдержан и, как всегда, деликатен. В моей теперешней переписке с А.Ф.Г. значительное место занимают воспоминания, и письма, циркулирующие между нашими местами ссылки, уподобляются зеркалам, на которых мы ловим отблески прошлого.

Не так давно он написал мне: «Напомните мне, пожалуйста, подробно сцену нашего расставания, когда я пришел в форме артиллериста в Удельный дом, и скажите, ошибаюсь ли я, представляя ее себе так. Я сидел на диване, передо мной был стол. Мебель мне представляется золоченой с красной обивкой. Мне кажется, что я шашку снял и положил на стол. А вот что при этом говорилось, я уже не помню». Внешнюю обстановку он произвел точно, а слова… хорошо, что он их забыл!

Но возвращаюсь к Борису Аксакову. Если бы я была более вдумчива и менее юношески самоуверенна (то есть менее верила во «всеисправляющую силу любви»), я бы придала большее значение тревожным симптомам в характере моего жениха. Наряду с немного деланной любезностью (особенно с посторонними) он мог допускать довольно дерзкий тон с людьми, которые ему не нравились. Часто создавалась неприятная атмосфера, которую я старалась разряжать, являясь «амортизатором» между Борисом и внешним миром. Теперь мне кажется, что я недоучитывала скрытой причины его раздражительности:

«перепил» или «недопил». Борис так привык к вину, что оно почти не оказывало на него заметного действия. Однако под влиянием этих «перепил» или «недопил» какие-то центры его мышления сдвигались в сторону и он становился неприятным.

Что касается его отношения ко мне, то ни в то время, ни потом разногласий по серьезным вопросам между нами не было, однако Борис неизменно хотел бы видеть во мне поменьше «московской непосредственности» и побольше «петербургского снобизма». Может быть, он, до известной степени, был прав. Я считала, что простота в обращении — это мой стиль, и совершенно не желала меняться и направлять свои действия по руслу, не свойственному моим склонностям. В конце концов, дело моего «перевоспитания» было далеко не безнадежным. В моем характере имелась струна, на которой можно было играть, — поощрение и ласка. Борис это понимал, но проявлял странное упорство. «Я знаю, — говорил он в минуты раздражения, — что из тебя комплиментами можно веревки вить, но ты этого от меня не дождешься!» В этих словах я усматривала жестокость — черту, которой я никогда не прощаю, — и становилась на дыбы.

Но я забежала вперед. Этот психологический конфликт проявился значительно позднее. До свадьбы попадались лишь едва заметные намеки, которые заглушались развивающимся ходом событий. Я уже носила на руке кольцо — шевальеру [57] Шевальера (от франц. chevalière ) – широкий перстень. с аксаковским гербом, Борис получил разрешение на брак с последующим отпуском от калужского губернатора (формальность, необходимая в связи с тем, что он был назначен земским начальником четвертого участка Тарусского уезда), из Парижа прибыли два сундука с приданым, которым занималась тетя Лина де Герн. Благодаря ей эти сундуки прошли границу с дипломатической почтой без вскрытия на таможне. Свадьбу назначили на 26 января 1914 года.

Недели за три до этой даты я совершила «триумфальный» рейс в Калугу, где была обласкана аксаковской семьей. Сергей Николаевич в это время служил по выборам и, как член губернской земской управы, ведал Хлюстинской больницей, занимавшей обширную территорию на восточной окраине города. Главным врачом там был известный русский хирург Василий Алексеевич Красинцев.

Я уже говорила, что семейная жизнь родителей Бориса являлась образцом высокомерного деспотизма с одной стороны и приниженного попустительства — с другой. Года за два до моей помолвки эта давно проржавевшая цепь распалась. Оформили развод, и Сергей Николаевич женился на вдове военного Елизавете Ивановне Ивановской. Это была маленькая, кругленькая женщина с бледным, слегка одутловатым лицом, немного слезливая и любившая читать стихи из сборника «Чтец-декламатор». У Елизаветы Ивановны был небольшой капиталец и шестнадцатилетняя дочка от первого брака.

Пока она независимо проживала в домике у Успенья за Верхом и благосклонно принимала сдержанные ухаживанья Сергея Николаевича, дети Аксаковы ей симпатизировали и даже, в силу какого-то очень отдаленного родства, называли «тетей Лизой». Когда же Елизавета Ивановна, плененная «сдержанным ухаживаньем», сделала великую глупость и появилась в роли мачехи, они сомкнулись против нее объединенным фронтом, во главе которого стал Борис. (Это также служило причиной его размолвки с отцом.) Положение «тети Лизы» было незавидным: не говоря уже о моральных неприятностях, ей приходилось грудью отстаивать неприкосновенность своих денег каждый раз, когда наступал срок оплаты процентов в Дворянский банк за заложенное Антипово. В еще худшем положении оказалась Мария Ипполитовна. Совершенно больная (в той же Хлюстинской больнице ей была сделана операция рака груди), она была принуждена поступить на работу в городскую аптеку, где ей отвели комнату. С матерью жила Нина Сергеевна, учившаяся в музыкальной школе и дававшая уроки фортепьяно.

Борис в душе любил и отца, и мать, но отец ему больше «импонировал».

На углу Пушкинской и Нижней Садовой стоял двухэтажный аксаковский дом, где жила бабушка Бориса Юлия Владимировна, урожденная Воейкова, с дочерью, престарелой девицей Ольгой Николаевной. Красивая в молодости, Юлия Владимировна, по слухам, отличалась весьма крутым характером и держала своего мужа в полном повиновении. Дети у нее делились на любимых и нелюбимых. К любимым принадлежали Сергей Николаевич и Ольга Николаевна. Нелюбимые же, числом в шесть человек, подвергались всяким «ущемлениям», вплоть до изгнания из дому.

Но все это происходило задолго до моего появления в Калуге, и я застала в лице Юлии Владимировны очень приятную старушку, благословившую нас специально заказанной иконой наших святых. Она умерла в начале революции, тетя Оля же и аксаковский дом будут еще упоминаться на страницах моих воспоминаний, как элементы, входящие в милое для меня понятие «Калуга».

Когда я вспоминаю дни, предшествовавшие моей свадьбе, они мне представляются какими-то «бездумными» [58] За исключением того момента, когда я поступила на шестинедельные курсы кулинарии при «Обществе распространения практических знаний среди образованных женщин» на Никитском бульваре и научилась там делать всякие вкусные вещи. Это было совсем «не бездумно», а очень умно, и пригодилось мне впоследствии. – Прим. автора . .