Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Слыша его имя, я вспоминала, как в дни ранней юности целый месяц была в него молчаливо влюблена. Теперь меня интересовало, какие перемены произошли в нем за шесть лет. Попутно до меня доходили разговоры о том, что «Сергей Николаевич Аксаков очень недоволен сыном». С умом и способностями Бориса надо было идти в Академию, а он попал в кутящую компанию, наделал долгов. Теперь ему надо выходить в запас и приниматься за дело! Так как я еще не отучилась мыслить литературными штампами, то сразу представила себе образ наподобие Дубровского (до того времени, когда он стал разбойником): сын небогатого помещика, умный и гордый, выходит в гвардейский полк не из самых шикарных, но все же слишком дорогой для его средств. Отсюда все конфликты.

Когда свадебный кортеж двинулся в церковь, к крыльцу подкатила взмыленная тройка. Из экипажа вышли, извиняясь за опоздание, Володя Вяземский и Борис Аксаков: один — в дворянском мундире, другой — в военном сюртуке и фуражке нахимовского образца, которая ему шла и фасона которой он всегда придерживался. Первый взгляд принес мне некоторое разочарование: я заметила утрату свежести юнкерских лет и появление натянутости в обращении, прежняя веселость заменилась желанием «фигурять». Я тихо сказала Сереже: «А ведь Аксаков стал хуже!», на что тот с жаром возразил: «Ничего подобного! Он очень мил!»

Не зная о таком заступничестве и, главное, не подозревая, что Сережа окупил свое право первого шафера золотой монетой, Борис по прибытии в церковь преспокойно взял из Сережиных рук венец и стал непосредственно за невестой. Сережа своих прав не оспаривал.

Если на 14-летнего подростка Борис Аксаков не обращал никакого внимания, то теперь его поведение в отношении меня резко изменилось. По выходе из-за свадебного стола мы гуляли по залитым лунным светом аллеям, сидели во многих беседках и на многих скамейках. Вокруг нас шло самое непринужденное веселье, оркестр пожарной команды неумолчно играл марш «Дни нашей жизни», бравые ингерманландцы изрядно выпили и держали себя развязно. Борис в тот день наложил на себя пост и был весьма воздержан в смысле вина.

И все же прогулки по саду не прошли нам даром! Под конец вечера мы стали замечать косые взгляды хозяев и некоторых гостей, которые решили, что мы из «снобизма» отдаляемся от остального общества. Небольшая доля правды в этом была, так как на следующий день, в результате коллективного творчества Бориса, Сережи и моего, появилось стихотворное описание свадьбы, начинавшееся словами: «Зазуля пьян, а Эсик дерзок…» (Зазуля и Эсик — офицеры Ингерманландского полка).

Через два дня после радождевской свадьбы Вяземский и Аксаков приехали в Аладино и внесли в наш размеренный уклад жизни элемент того бесшабашного веселья, который царил в восточной части уезда и был несвойственен нашим краям. За обедом Сережа изощрялся в остроумии, описывая самые забавные эпизоды свадебного пира. Бабушка смеялась вместе с нами, и только дедушка держался сдержанно, вспоминая, вероятно, что еще не так давно слово «Вяземские» в Аладине было равносильно «Вавилону». В отместку за это, выйдя из-за стола, мы сразу сочинили:

Что касается бабушки, то при всей ее властности, она никогда не имела узких взглядов и с ней можно было договориться. В конце обеда она, вздохнув, сказала: «Вот мы посмеялись над Эсиками и Зазулями, а если грянет война, то ведь это они будут защищать родину, а не благовоспитанная гвардия». Она судила по Японской войне и не могла предвидеть, что ровно через год благовоспитанная гвардия первой поляжет на полях сражений.

День именин Бориса Аксакова (24 июля) решили ознаменовать коллективной поездкой в Оптину пустынь. Сергей Николаевич Аксаков, недовольным сыном, не давал ему лошадей для увеселительных поездок, особенно во время уборки хлебов, зато тройка Володи Вяземского и он сам всегда были в распоряжении Бориса.

Во время двухдневного пребывания в Оптиной пустыни между мною и Борисом Аксаковым начались «иносказательные» разговоры такого рода: он рисовал картины своего беспросветно-одинокого житья в глуши, где он получит место начальника после ухода с военной службы. Я завершала эту печальную повесть фантастическим рассказом о том, как, одевшись соответственным образом, приду наниматься в письмоводители (вариант «Барышни-крестьянки»). Он сначала меня не узнáет, а потом это будет «луч света в темном царстве». Последнее уже говорилось Борисом, а не мною, конечно!

В начале августа мама сделала макиавеллический шаг — приехав в Москву, она вызвала к себе Андрея Гравеса (который к тому времени вернулся из лагерей) и сказала ему приблизительно следующее: «Я знаю, что Вы любите мою дочь и что Вы хороший молодой человек. В силу последнего, Вы должны на время отстраниться и не оказывать на Таню влияния своими письмами. За ней в настоящее время ухаживает один наш сосед по имению, и ее выбор должен быть совершенно свободным. Дайте мне слово, что вы до нашего возвращения в город не будете ей писать!» Слово было дано, а я об этой беседе ничего не узнала. Впрочем, это особой роли уже не сыграло.

В середине августа мы с мамой неожиданно оказались в «Отраде». Нам давно надо было поехать к Оболенским в восточную часть уезда, и Володя Вяземский уговорил по пути заехать к его матери. Я была рада увидеть «запретную зону», о которой ходило так много преувеличенных слухов. Мария Владимировна, которую я до этого видела у Запольских, приняла нас более чем любезно. Гладко причесанная и просто одетая, она совсем не имела вида молодящейся женщины, но в ее манерах чувствовалась привычка властвовать над своими поклонниками и тем «цыганским табором», который ее всегда окружал. Она была очень нервна, может быть, даже истерична. Это сказывалось в повышенном эмоциональном тоне ее разговора и в небольшом дрожании головы.

«Отрада», как я уже говорила, принадлежала Алексею Николаевичу Ергольскому, фактическому отцу ее младших детей Прасковьи и Николая. Мария Владимировна жила там полной хозяйкой, окруженная целым странноприимным домом. Обломки всевозможных жизненных крушений приплывали в «Отраду» и задерживались там на долгие годы. В описываемое мною время, несмотря на некоторое материальное оскудение, за стол садилось обедать не менее 20–25 человек. Тут же присутствовала брошенная братом хозяйки Алексеем Владимировичем семья, состоявшая из его безгласной жены и четырех девочек (старший сын Борис был уже юнкером и приезжал только на каникулы). Всех этих детей Мария Владимировна кормила, поила и одевала.