Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Осенью 1912 года, заходя с мамой на примерку к Ламановой (у Ламановой одевалась, конечно, не я, а мама), я видела, как мастерицы проносили вороха каких-то кружев и говорили, что это «приданое барышни Волоцкой» (мать Танечки была за Волоцким), которая выходит замуж за красавца Воейкова. Воейков был действительно красив, но не имел никаких средств. Он и его брат, брошенные отцом, воспитывались баронессой Менгден, урожденной Воейковой, приятельницей моей бабушки Александры Петровны. По окончании Пажеского корпуса Николай Сергеевич вышел в стрелки и сделал предложение Таточке Дрентельн. С его стороны это был явно брак по расчету — если не ради денег, которых, кажется, не было, то ради карьеры. (Генерал Дрентельн, очень милый и порядочный человек, был близким другом государя, когда тот был еще наследником, и сопровождал его в поездке на Дальний Восток.)

В описываемое мною время брак Таточки уже совершился, и Воейковы жили в той части Царского Села, которая называлась София и где были расположены казармы 4-го стрелкового полка. На письмо Андрюши Таточка ответила восторженным посланием, в котором обещала всячески содействовать, приглашала меня к себе и под конец рисовала картину дружественного союза, который должен был навеки объединить Андрюшу, меня, ее и… Воейкова. Я была очень тронута, но присущий мне здравый смысл восстал против проекта этой «квадратуры». Я знала, что попытка создания таких надуманных отношений потерпела фиаско в 30-х годах XIX века (Герцен, Огарев и их жены). В XX веке она была бы совершенно абсурдна.

Тем не менее, гостя на Пасхе у отца, вернувшегося в 1913 году из Самары в Петербург, я отправилась в Царское, где меня встретили с распростертыми объятиями. Во время визита к Воейковым мой хваленый «здравый смысл» явно бездействовал: я наивно верила в возможность появления Deux ex machina [55] Бога из машины ( лат .). Калька с греческого, выражение, означающее неожиданную развязку какого-то события благодаря привлечению внешних сил. , когда Таточка утверждала, что в нужный момент ее отец скажет два слова государю, тот умилится над судьбой «Германа и Доротеи» и окажет им помощь. Какую и в чем?.. Это было очень туманно, но я все же покинула Царское Село, окрыленная радужными надеждами.

Суровая действительность не замедлила о себе напомнить. На первый день Пасхи я получила письмо, где тема «ореха» звучала очень ясно и вполне конкретно: в газетах появился указ о продлении срока военной службы для вольноопределяющихся с одиннадцати месяцев до двух лет. Это значительно осложняло ситуацию и подвергало мое чувство испытаниям.

Весной 1913 года в Москве праздновалось трехсотлетие дома Романовых. Самая дата избрания на царство Михаила Федоровича приходилась на 18 января и была отпразднована в Петербурге и Костроме. Монетный двор отчеканил неудачно оформленные юбилейные медали и рубли с изображением первого и последнего представителей династии, появились нагрудные значки с изображением грифона (герб дома Романовых), но по существу празднование ограничилось стенами Зимнего дворца.

В мае двор прибыл в Москву, чтобы отметить юбилей в Первопрестольной более широко и всенародно. Несмотря на пышные приготовления, «всенародности» не получилось. Многие считали юбилей делом династическим, а не общегосударственным. К тому же невольно приходила в голову мысль, что династия уже не Романовская, а Голштинская.

В связи с готовящимися торжествами Строгановское училище получило крупные заказы по вышивке, чеканке, керамике. Мотив двуглавого орла широко использовался в орнаментовке: тут были курицеподобные орлы первых Романовых, красивые, широко распластанные александровские орлы и современный государственный герб, приводивший на память казенную печать или монету.

Николай Васильевич Глоба был, как я уже говорила, великим рекламистом. Заручившись содействием великой княгини Елизаветы Федоровны, он решил устроить выставку работ училища в той части Грановитой палаты, которая примыкает к жилым помещениям Кремлевского дворца. Таким образом он рассчитывал показать нашу продукцию членам императорской фамилии и тем лицам, от которых можно было получить субсидию. (Как раз в то время начали строиться корпуса по Звонарному переулку и требовалось много денег.)

Небольшую по размерам выставку устроили удачно. Особенно хороши были тканые ковры и керамика. Мое творчество было представлено диванной подушкой, вышитой в блеклых тонах французских гобеленов. (Я к тому времени уже отошла от увлечения русско-строгановским стилем.)

При выставке находились, кроме Николая Васильевича, Нина Адрианова, Соня Балашова, Настя Солдаткина и я. В день открытия к нам пришли четыре великих княжны: проще и милее всех держала себя маленькая Анастасия. Ясно помню княжну Ирину Александровну (впоследствии Юсупову) с красивым, но неприятным лицом, и уже немолодую великую княжну Марию Александровну (Кобург-Готскую), которая пленилась моей подушкой и купила ее за 50 рублей. По окончании выставки я получила 40 рублей: 10 рублей было удержано за казенный материал, причем сороковой рубль был выдан мне юбилейной монетой, которая долгое время хранилась на дне моей рабочей коробки.

Официальное торжество начиналось, как всегда, с царского выхода через Красное крыльцо в Успенском соборе. В это утро я была не на выставке, а в залах дворца вместе с мамой. Когда царская фамилия в строгом церемониале прошла мимо нас по всем залам (наследника нес на руках дядька матрос Деревенько) и стала спускаться по наружной лестнице к Красному крыльцу, я оказалась стоящей на подоконнике вместе с Татой Трубецкой, которую не видела со времени танцклассов. Вид с нашего подоконника открывался очень интересный: море голов, сверкающее облачение духовенства и царский кортеж, медленно движущийся по ковровой дорожке к Успенскому собору. К этому надо добавить яркий солнечный свет и несмолкаемый гул колоколов. От моего внимания не ускользнуло, что от Спасских ворот до Николаевского дворца шеренгой стояли катковские лицеисты.

Двадцать третьего мая московское дворянство давало бал в том зале, который теперь называется Колонным. (Тогда он так не назывался.) Непривычно было собираться на бал не темной зимней ночью, а светлым весенним вечером. Помню, как я, уже одетая в декольтированное платье, вышла на балкон Удельного дома и проходившие по бульвару люди смотрели на меня с некоторым удивлением. Мое бледно-розовое платье, украшенное гирляндой из лепестков роз, было перехвачено широким поясом цвета pervenche [56] Перванш ( франц .) – бледно-голубой с сиреневым оттенком. — такое сочетание было модным в 1913 году. Это было мило, но не могло идти в сравнение с нарядом моей матери. В платье из серебристой мягкой парчи, отделанном брюссельскими кружевами, и с букетом каких-то стилизованных цветов у пояса, мама в этот день имела определенно «маркизистый» вид.