Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Крестной матерью Николеньки была приятельница обуховской семьи княгиня Лобанова-Ростовская. Выходивший на Собачью площадку дом этой оригинальной особы почти всегда стоял заколоченным, так как хозяйка странствовала по Европе (в последние годы по следам тенора Смирнова). Один раз мне пришлось видеть эту меценатку в ложе Большого театра — это была немолодая, сверкающая бриллиантами женщина в открытом платье и рыжем парике. И вот, по завещанию этой умершей за границей международной дамы, маленький Штер унаследовал некоторую сумму денег в швейцарских франках. Упоминаю об этом факте, так как он сыграл известную роль в дальнейшей судьбе семьи.

С отъездом из Москвы Николай Петрович Джунковский перешел на открывшуюся вакансию полицеймейстера Императорских театров, на которой и пребывал до 1917 года. Должность эта была необременительна и давала постоянное место в третьем ряду партера. Став лицом так или иначе причастным к театральной жизни Москвы, Котя Штер более интересовался делами балета, чем делами «дома Щепкина», однако сумел создать дружелюбное к себе отношение. Столь нелюбимый москвичами «петербургский тон» он применял лишь в умеренном количестве, и, сравнивая его с ненавистным Нелидовым, актеры находили, что Штер «хотя и бывший гвардеец, но веселый и безобидный малый».

На этом я заканчиваю главу о Штерах, а если они и будут входить в мое повествование, то уже как знакомые лица.

Давыдовские четверги, о которых я говорила в одной из предыдущих глав, происходили в маленьком домике на углу Денежного и Большого Левшинского переулков, как раз напротив церкви Покрова, что в Левшине. Домик этот представлял собою флигель главного дома, отделенного от Левшинского переулка палисадником и принадлежавшего семье Загоскиных. Дмитрий Николаевич Загоскин и его жена Алевтина Владимировна (урожденная Пржевальская) бывали на Давыдовских четвергах в качестве домохозяев и ближайших соседей, встречались там с мамой, и от времени до времени я получала приглашение на вечера, устраиваемые для дочерей Кати и Веры. Девочек Загоскиных я знала мало, но с 1911 года сохраняла приятное воспоминание о первом посещении их дома, когда после танцев я ужинала в новой для меня компании Дмитрия (Пути) Попова, его сестры Нади, двоюродной сестры Таточки Дрентельн и двух его товарищей по Катковскому лицею: Андрея Гравеса и Михаила Лангена. В ящике моего письменного стола с тех пор лежало меню с подписями всех вышепоименованных лиц, причем после подписи Попова значились слова: «Надолго сохраню память о первом бале, на котором мне было весело!» [50] Дмитрий Дмитриевич Попов служил в 4-м лейб-гвардейском полку и был убит осенью 1914 года. – Прим. автора .

Поповы жили против Загоскиных и рядом с Наточкой Оболенской, в длинном, мрачного вида особняке. После смерти отца и матери (дочери князя Сергея Михайловича Голицына, женатого на цыганке) дети — Путя, Надя, Сережа и Анночка — воспитывались у дедушки Попова. Впоследствии оказалось, что этот дедушка был председателем суда в Киеве в то время, когда мой дедушка Сиверс был там же начальником Удельного округа, так что папа, будучи студентом, был знаком и с ним, и с его дочерью Анночкой, вышедшей впоследствии замуж за Дрентельна, а потом за Волоцкого.

Но все это я узнала значительно позднее, а с первого взгляда могла только заметить, что в Путе Попове и его товарищах совершенно не было того неприятного тона, который был свойствен многим «катковцам». Они были очень милы и просты.

В ноябре 1912 года я снова получила приглашение к Загоскиным по поводу именин Кати. О платье, которое было на мне в тот вечер, надо сказать несколько слов. Осенью 1912 года парижский дом моделей «Пуаре» устроил в Москве демонстрацию своих новинок. Надежда Петровна Ламанова [51] Знаменитая портниха-художница, которая была замужем за присяжным поверенным Каютовым, приятелем Николая Борисовича. – Прим. автора . предоставила «Пуаре» целый этаж своего дома на Тверском бульваре для экспозиции, и я, по знакомству, могла видеть, как торжественно выступают манекенщицы-парижанки (это было новшеством!), демонстрируя модели самых необычайных форм и смелых цветосочетаний.

Ламановской мастерице, которая шила на меня частным образом, удалось скопировать одно из платьев Поля Пуаре, а мне ничего не стоило по памяти воспроизвести на нем вышивку. Не скажу, чтобы я это платье очень любила, но оно было, безусловно, интересно. Сделано оно было из лимонно-желтого шифона, с левого плеча до пояса наискось шла вышитая гирлянда полевых цветов самых ярких тонов, заканчивающаяся широким синим кушаком.

Вечер у Загоскиных был не парадным, так что я отправилась без мамы. До ужина я много танцевала, а за ужином мне пришлось сидеть с каким-то иностранным инженером, работавшим на Прохоровской фабрике (Прохоровы состояли в каком-то родстве с Загоскиными и бывали на их вечерах). Через стол от меня сидела Надя Попова, хорошенькая девушка с темными цыганскими глазами и какой-то непонятной в ее возрасте грустью и даже трагичностью во взгляде. Рядом с ней — уже знакомый мне лицеист Андрей Гравес. У него было правильное, очень юное, даже немного девичье лицо, чуть пробивающиеся усы и гладко зачесанные на боковой пробор светлые волосы.

Чтобы быть объективной в описании его облика, сошлюсь на слова Сергея Дмитриевича Попова (брата Пути), сказанные через много лет после описываемого мною вечера. В ответ на мой вопрос, каким стал Андрей Гравес после возвращения из германского плена в 1918 году и нескольких лет жизни на Урале, он сказал: «Вы помните Андрюшу, он был Гретхен, а стал Фридрихом I». Про «Фридриха» было сказано, несомненно, для красного словца, но насчет Гретхен — правда!

Так как разговор с соседом-инженером не представлял для меня особого интереса, я глядела по сторонам и заметила, что беседа между моими vis-à-vis тоже не особенно клеится и белокурый лицеист на меня пристально смотрит. Последнее я отнесла за счет пестрой гирлянды на моем платье.

Протанцевав два-три тура вальса после ужина, я стала собираться домой, Гравес — тоже, и вышло так, что хозяйка дома сама потребовала, чтобы он меня проводил, иначе она бы волновалась. Помню, как мы вышли из ярко освещенного дома в пустынный Левшинский переулок и пошли к церкви Успения на Могильцах. Ночь была сухая и не очень темная.

Оставшись вдвоем, мы вдруг стали очень серьезными и стали знакомиться друг с другом, разговаривая на общие темы. Гравес говорил, что учится в лицее потому, что его отец состоит там преподавателем немецкого языка и инспектором младших классов, что о моем Строгановском училище он знает от своего товарища Балашова (брата Сони). Потом оказалось, что предыдущее лето мы проводили не очень далеко друг от друга — я в Козельском, а он в смежном с ним Жиздренском уезде у Каншиных, где он жил в качестве репетитора их сына Димы. Когда же выяснилось, что он знает Николая Густавовича Шлиппе, я не могла удержаться, чтобы не похвастаться своими стихами о деревенских соседях. Стихи имели успех, и мне пришлось их повторить два раза.