Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Путь до Милютинского переулка, где в то время помещалась «Летучая мышь», я совершила в очень плохом настроении. Однако к чести Балиева должна признать, что после второго номера программы я уже забыла о своих горестях и с жадностью смотрела на сцену, где происходили очень интересные вещи. Помню понравившуюся мне пастораль в старофранцузском духе, шедшую под звуки гавота, где фигурировали какие-то «прекрасная Suzon» и «графиня Montbason». Но не только это, а всё, и особенно конферанс Балиева, не преминувшего поздравить всех московских Татьян, было настолько остроумно, что мои едва сдерживаемые слезы перешли сначала в улыбку, а потом в смех.

Отпраздновав таким образом незабываемый день своих именин 1913 года, я 14 января вместе с мамой, дядей Колей и его приятелем Николаем Александровичем Прохоровым отправилась в свою третью заграничную поездку. Маршрут был почти тот же, что и раньше: Италия — Французская Ривьера — Париж. В Берлине я получила первое письмо poste restante [52] До востребования ( франц .). , причем мне удалось сделать это незаметно: мы с мамой получали корреспонденцию у разных окошечек почтамта: она — на букву С, а я — на букву S.

Помню, как при свете уличного фонаря я распечатала конверт и с жадностью стала читать написанные мелким, ровным почерком строки. Содержание письма меня удивило. Оно было столь же туманно, как окружающие меня зимние сумерки. На двух листах проходил лейтмотив скорби о царящей на земле неправде. На третьем листе эта тема разрешалась заключительным аккордом: «Жизнь есть позолоченный орех!»

Мне показалось, что эта истина не стоит тех усилий, которые я затратила на берлинском почтамте для ее обретения. Сунув письмо в карман, я решила в нем разобраться на досуге. «На досуге» оказалось, что во всем виноват Леонид Андреев! Письмо писалось по возвращении из Художественного театра, со спектакля «Екатерина Ивановна». Пьеса эта начинается выстрелом из револьвера. Затем, на протяжении четырех актов, Леонид Андреев при содействии прекрасных актеров Художественного театра треплет зрителям нервы. И вот, в результате этой нервотрепки, выстрел, прозвучавший на сцене в Москве, пройдя через «геттингенскую душу» Андрея Гравеса, рикошетом попал в Берлин и отразился на мне в виде «позолоченного ореха». (Этот «орех» с тех пор стал именем нарицательным. Совсем недавно я получила от А.Ф.Г. письмо, в котором он сравнивает свою жизнь на Северном Урале с пресловутым орехом, но уже отнюдь не позолоченным.)

Во время третьей заграничной поездки оживились мои прежние итальянские впечатления и к ним присоединились новые — незабываемая поездка вдвоем с мамой в Сиену. Небольшой средневековый город с его покатой площадью, пестрым черно-белым собором, мрачным дворцом, в котором на протяжении веков совершались вероломства и предательства, картины Тосканской школы, «где коварные мадонны щурят длинные глаза» — всё это произвело на нас чарующее впечатление и заставило забыть о тяготах передвижения по итальянским железным дорогам, долгом ожидании поезда в Эмполи и назойливой любезности ехавшего с нами тосканского помещика.

В Монте-Карло я впервые попала в казино и поставила скромный пятифранковик на номер 30 (дело было 30 января старого стиля, и я, конечно, решила рискнуть на то число, когда я в первый раз подошла к столу с рулеткой). Каково же было мое удивление, когда я услышала: «Тридцать, красное, нечет и пасс!» — и крупье деревянной лопаточкой пододвинул к моей пятифранковой монете еще 35 франков. Первой удачи было достаточно, чтобы породить во мне некоторое пристрастие к азартной игре, которое потенциально так и лежит на дне моей души, но которому моя дальнейшая судьба не предоставила благоприятных условий для развития.

Спустив значительную долю выигрыша на менее рискованных ставках, я все же в 1913 году покинула Монте-Карло с барышом (который с избытком отдала в 1926 году!) и накупила всяких souvenirs de Nice себе и своим друзьям.

Пребывание в Париже на этот раз не оставило во мне ярких воспоминаний — я спешила в Москву, которая встретила меня великопостным звоном, потемневшим снегом на улицах и капелью с крыш. Свидание с Андрюшей Гравесом в Екатерининском парке на Самотеке было очень радостным, и разговоры о «позолоченном орехе» уже не мешали!

Надзор за мною по возвращении из-за границы заметно ослабел. Думаю, мама убедилась в «благонадежности» моих отношений с А.Г. и приняла формулу физиократов: « Laissez faire, feaissez passer! » [53] «Пусть всё идет, как идет!» ( франц .) – слова французского экономиста Венсана де Гурнэ (1712–1759) из речи, которую он произнес на собрании экономистов-физиократов, сторонников свободной торговли.

На первой неделе Великого поста, решив выполнять всё, что полагается православным христианам, мы с Андрюшей два раза отстояли мефимоны [54] Мефимон – церковная служба, отправляемая вечером в понедельник, вторник, среду и четверг первой недели Великого поста. : один раз в церкви святого Варсонофия поблизости от Строгановского училища, а другой раз — у Троицы в Полях за Китайгородской стеной. Тишина полупустынных сводов, черные ризы, покаянные напевы «помилуй мя Боже, помилуй мя», канон святого Андрея Критского: «Душа моя, душа моя, восстани, что спиши! Конец приближается!», мерцание свечей, молящиеся старушки — всё это нас умиляло, но не печалило. Мы никак не могли проникнуться мыслью, что «конец приближается»! Конец нам казался таким далеким, что о нем не стоило думать, и мы чинно стояли рядом, крестясь, и становились на колени в положенные моменты, изредка обмениваясь взглядами искоса, в которых светилась контрастирующая с великопостной службой радость.

Из церкви мы шли на Грибной рынок — традиционное торжище, развертывавшееся ежегодно на первой неделе Великого поста между Москворецким и Устьинским мостами. Набережная Москвы-реки была буквально завалена рыбой, грибами всех видов, бочками с капустой, брусникой и мочеными яблоками, лотками с пряниками, орехами, рожками с черносливом. Среди толпы сновали продавцы горячих «площадных» пирожков и гречишников. Гжельские мастера вывозили на Грибной рынок свои причудливые поделки: кувшины, жбаны, подсвечники из поливной глины самых различных форм и оттенков.

Нам нравилось толкаться в рыночной толпе и, жуя коврижку, воображать себя живущими во времена Хованщины. Я говорю «нам», но в душе думаю, что главным заводилой была все-таки я, а Андрей был только «умиленным» свидетелем. Впрочем, я, может быть, ошибаюсь!

С моего согласия он написал о наших проектах Та-точке Дрентельн, которая в то время была уже не Дрентельн, а Воейкова и жила в Царском Селе. Дружеские отношения между Андрюшей и Таточкой сложились на протяжении нескольких лет, когда они гостили у Поповых в Пятницком (Калужской губернии): она — в качестве внучки хозяйки, а он в качестве товарища ее двоюродных братьев.