Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Мы стояли, стиснутые со всех сторон, в полнейшей темноте. У меня была в руках корзиночка с хлебом, у Мани мой чемодан. Тут я допустила большую неосторожность. Я окликнула Маню и сказала: «Главное — держите чемодан». Этим я, по-видимому, привлекла к чемодану внимание соседей, потому что как только поезд тронулся, но еще не набрал полной скорости, Маня получила удар в спину, какая-то мужская фигура вырвала у нее из рук чемодан с пирогами, курами и моими лучшими нарядами, которые я имела глупость забрать с собой, и спрыгнула в морозную темноту.

Наши крики и протесты остались гласом вопиющего в пустыне; из темноты раздался даже голос, выражавший удовлетворение тем, что без чемодана на площадке стало больше места. Поезд шел дальше, и мне предстояло появиться в Москве, имея в качестве одежды фуфайку Бориса Блохина, а в качестве пропитания два килограмма хлеба, уцелевших в моей корзиночке. В таком «облегченном состоянии» я высадилась на Киевском вокзале и отправилась искать пристанище.

Выйдя на Арбат, я заметила, что люди ходят по середине улицы, как в траншее, между возвышающимися справа и слева сугробами и всякий прохожий тащит за собой салазки с какой-нибудь поклажей. Никакого транспорта я не встречала. Окна магазинов были забиты досками, зато шумел и бурлил Смоленский рынок, куда устремлялись горожане с салазками и крестьяне с котомками за плечами.

Придя в Левшинский переулок, я узнала, что Наточка Оболенская заперла квартиру и уехала на зиму к своим друзьям Матвеевым в Ахтырку, а тетя Лина Штер «уплотняет» Зинаиду Григорьевну Рейнбот в Староконюшенном переулке. Туда я и направилась. Тетя Лина жила в довольно большой нетопленой комнате, заваленной наподобие склада всякими ненужными вещами, по стенам стекала сырость. На тете Лине было несколько платков и теплые перчатки.

Встреченная очень приветливо, я терзалась мыслью, что, вместо того чтобы угощать москвичей козельскими курами и пирогами, принуждена съедать их паек. Не теряя времени и запасшись салазками, я отправилась в Гнездиковский переулок к Нине, разгружать свой сундук. К чести ответственных работников, населявших дом Нирензее, я могу засвидетельствовать, что в ту пору они не пользовались никакими преимуществами «в быту». То, что я увидела в квартире Смирновых, нисколько не вызывало зависти: трубы в доме лопнули, и квартиранты отапливались железными печками. В качестве топлива у Смирновых лежали кипы газет «Беднота», и среди этих кип я с грустью увидела позолоченную резную ножку маленького, знакомого мне с детства диванчика, который я оставила у Нины, уезжая из Кремля. Предъявлять претензии было невозможно: в ту пору замерзающие люди бросали в печь все, что им попадалось под руку. Свою мебель Смирновы, по-видимому, тоже сожгли — в комнате было пусто, и единственное украшение жилища составляла висевшая на стене гипсовая маска Бетховена.

Нина, которая всегда была милым человеком, сожалела, что доставила мне беспокойство, и объясняла, что не могла поступить иначе (но это я и без нее хорошо понимала). В несколько салазочных рейсов я разгрузила сундук; часть вещей куда-то рассовала, часть решила увезти в Козельск в купленной на Смоленском рынке корзинке.

Покончив с этим делом, я принялась разыскивать дядю Колю Сиверса, и, к своему большому огорчению, узнала, что незадолго до моего приезда он демобилизовался и уехал к своей семье в Ташкент. (До Ташкента бедный дядя Коля не доехал — заболев по дороге сыпным тифом, он был снят с поезда в Казалинске и там умер. Но об этом я узнала много позднее.)

После моего фиаско с молочной фермой я потеряла лицо «трудящейся». Кажется, моя принадлежность к Строгановскому училищу давала мне право вступить в профсоюз работников искусств. И по этому вопросу я стала разыскивать Настю Солдаткину, игравшую видную роль в этом профсоюзе.

От Сони Балашовой, жившей в одном доме с Натой Оболенской и вышедшей к тому времени замуж за литератора Ильинского, принимавшего участие вместе с Маяковским в издании «Новый ЛЕФ», я узнала, что Настя снимает комнату в квартире Дерюжинских в Скатертном переулке. Константин Федорович Дерюжинский до революции был известным московским нотариусом и имел сына-студента Митю, некрасивого, но умного молодого человека, стяжавшего почему-то у московских мамаш плохую репутацию. Знаю это потому, что когда этот Митя вздумал за мной ухаживать, Вера Николаевна Обухова предубедила против него маму, и мне категорически запретили иметь с ним какое-либо общение. Но это дело относилось к 1912 году, и, отправляясь на розыски Насти в декабре 1919-го, я совсем не думала о Мите Дерюжинском.

Когда я поднялась на третий этаж указанного мне Соней дома в Скатертном переулке и постучала в дверь, мне долго не открывали. Наконец я услышала шаги, и в дверях показалась не Настя, а ее тень с остановившимися полубезумными глазами. Увидав меня, Настя замахала руками и быстро заговорила: «Не заходи сюда! Из квартиры все уехали, только Митя умирает от тифа на кухне! Уходи! Ты можешь заразиться!»

Я, конечно, вошла. Квартира была пуста; со стен свешивались оборванные провода от телефона и освещения. Сев на подоконник, я заставила Настю объяснить, в чем дело. Оказалось, что родители Дерюжинские уехали на юг. Митя должен был тоже куда-то уезжать, но задержался, заболел тифом, потерял сознание и лежит теперь в единственно отопляемом месте — на кухне, а она не может его бросить и уже три дня не выходила из квартиры и почти ничего не ела.

Я предложила сменить ее на два-три часа, чтобы она могла пойти в столовую и дозвониться до скорой помощи. Закрыв за Настей дверь, я вошла на кухню. На матраце, на полу, покрытый всем, что осталось в доме теплого, лежал Митя Дерюжинский. Я села рядом с ним на стул. Трудно себе представить, что произошло в сознании бредящего больного, когда он раскрыл глаза и увидел меня. Вероятно, я сначала показалась ему фантомом из далекого прошлого, потом он как будто убедился в моей реальности, и его доминирующей мыслью стала неловкость за то, что я вижу его в столь неприглядном виде.

Через три часа вернулась Настя, а вечером карета скорой помощи увезла Дерюжинского в Сущевскую больницу. В первых числах января, уже в Козельске, я получила телеграмму: «Митя скончался. Настя».

Ни о каком профсоюзе я, конечно, не поговорила. Под впечатлением всего увиденного по дороге и в Москве, измученная и голодная, я мечтала только об одном: поскорее вернуться в Козельск, который стал казаться мне каким-то Эльдорадо. Но выехать из Москвы оказалось не так просто. Два дня мы с тетей Линой безрезультатно ходили на Киевский вокзал (тетя Лина меня героически сопровождала, чтобы вернуть домой салазки, на которых я везла свои вещи). Насквозь промерзшая громада вокзала была полна людьми, сидевшими на мешках и не могущими выехать. На платформу выпускали только по особым разрешениям или командировкам. У меня ни того, ни другого не было.