Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Братья Александры Осиповны были военными. Николай I им покровительствовал, но, любя русифицировать фамилии окружавших его людей, отчеркнул последнее «и», и из Россети они превратились в Россетов. Один из братьев, Александр Осипович, женатый на Офросимовой, был отцом Николая Александровича Россета, владельца небольшого имения при деревне Верхние Прыски и, в свою очередь, отца приехавшего в Козельск офицера.

В начале XX века Россеты были совершенно разорены. Мать Николая Александровича умерла игуменьей Белевского монастыря, сам же он, человек благородной души и хороших традиций, страдал запоем. Две дочери его вышли замуж и уехали, старший сын Петя оказался каким-то недорослем, и утешением родителей оставался младший — Николай, который по своим душевным качествам и мягкости натуры вполне подходил для этой роли.

По окончании Калужской гимназии Коля Россет поступил в Александровское военное училище, вышел в офицеры и всю войну провел на фронте. На Стоходе он попал в газовую атаку и сильно пострадал [90] Речь идет о роковых сражениях на реке Стоход Особой армии Безобразова с австро-немецкими войсками в июле 1916 года. . Мобилизованный в Красную Армию в 1919 году, он находился на Украине, в части, оперирующей против Петлюры, в середине лета по состоянию здоровья получил отпуск и приехал в Козельск.

Не знаю, можно ли это объяснить «семейным предрасположением», но Николай Николаевич вскоре вступил на тот же путь рыцарского служения мне, что и его двоюродный брат Лев Михайлович Кавелин, причем в данном случае имелось le physique de l'emploi , то есть не было разрыва между внешним видом и родом деятельности. Как у его grande-tante (судя по ее портретам), у Коли Россета были красивые темные глаза, тонко очерченные брови, вьющиеся каштановые волосы, он был высок, строен и мог бы считаться красавцем, если бы не слишком удлиненный, унаследованный от матери, овал лица. В обращении он был прост, весел и приветлив.

Осень в 1919 году стояла чудесная, но надвигающаяся зима ничего хорошего в экономическом отношении не сулила. Надо было запасать продукты, пока в деревне молотили хлеб, копали картошку, пока коровы еще паслись в поле, куры клевали зерно на токах, а крестьянки подумывали о нарядах к осенним престольным праздникам. Осознав это, Коля Россет, заботившийся о своих родителях, и я решили проявить энергию.

Ранним утром, забрав с собою вещи, предназначенные для обмена, мы отправлялись в поход по знакомым деревням. Принимали нас радушно, частенько обманывали, но мы не унывали и шли дальше, тем более что ходить по дорогам, залитым ослепительным осенним солнцем, ведя разговоры на самые разнообразные темы, было не так уж тяжко!

Теперь я представляю себе ту осеннюю пору как короткую передышку между постоянным нервным напряжением предшествовавшего ей времени и теми тяжелыми событиями зимы 1919–1920 годов, которые последовали затем.

Возвращаясь под вечер в город, я заходила ненадолго в маленький домик у церкви Богоявления, к родителям Россет. (С ними на правах члена семьи жила кормилица Коли, прысковская крестьянка.) В трех маленьких и довольно убогих комнатах царил образцовый порядок. По стенам висели семейные миниатюры и два больших портрета Александры Осиповны и ее матери. На столе тотчас же появлялся небольшой медный самовар восьмигранной формы, старинные разрозненные чашки, морковный чай и лепешки из «свойской» пшеничной муки.

Я наскоро пила чай, рассказывала о результатах меновой торговли и спешила домой, где меня ждала нетопленая комната и перспектива разжигать печь сырыми дровами. Николай Николаевич это знал и, отправляясь меня провожать, незаметно забирал у кормилицы с печи половину ее запаса лучины. Через полчаса печь в моей комнате пылала без всякого моего участия в этом деле. Димка, возвращенный от Косниковых, сидел на подушке перед огнем, и в комнате становилось уютно.

Тем временем я собралась в Москву, и вот как это случилось. В жизни Нины Сергеевны, сестры Бориса, которая, как я уже говорила, жила с родителями и давала уроки музыки, произошли большие изменения: она вышла замуж за крупного партийного работника Николая Ивановича Смирнова и поселилась в Москве, в многоэтажном и многоквартирном доме Нирензее, заселенном преимущественно членами партии.

Николай Иванович, которого я видела раза два в Калуге во время войны, носил тужурку какого-то технического ВУЗа и, как я слышала, был связан с подпольными революционными организациями, за что сидел даже в Шлиссельбургской крепости. Это был коренастый человек небольшого роста с резкими и волевыми чертами лица. Своих «левых» мыслей он не скрывал, заводил подчас споры на политические темы с Сергеем Николаевичем Аксаковым и, слушая бетховенские сонаты в исполнении Нины Сергеевны, постепенно подчинил эту замкнутую молчаливую девушку своему влиянию.

В 1919 году Смирнов был редактором газеты «Беднота», а Нина Сергеевна — кандидатом партии, и я вполне понимала, что мой сундук в их квартире совсем неуместен, и решила срочно ехать в Москву.

В продолжение недели я готовилась к «экспедиции» — все было тщательно обдумано. Димку я отвезла в Оптину пустынь к тетушке Марии Михайловне Аксаковой. В день отъезда мой чемодан набили съестными припасами — центральное место среди них занимали три жареные курицы. Под зимнее пальто я надела взятую у Бориса Блохина спортивную толстую фуфайку и в сопровождении Коли Россета, который ехал со мной до Сухиничей, и случайной попутчицы, служившей в Попелеве прислугой, польки-беженки Мани Валентукевич, направилась на вокзал.

После нескольких часов ожидания нам удалось погрузиться в пустой вагон товарного поезда, шедшего без всякого расписания в нужном направлении, но то, что мы увидели в Сухиничах, было ужасно. В зал ожидания войти было невозможно: не только скамейки, но и пол покрывали тела больных сыпным тифом. Многие из них бредили, просили пить. Сердобольные люди приносили им комки снега, которые они с жадностью глотали. На скорую посадку рассчитывать было нельзя — поезда шли, со всех сторон увешанные людьми.

Некоторую надежду я возлагала на Мишу Барсукова, приятеля моих юношеских лет по Радождеву, который числился комендантом сумасшедшего дома, именуемого «станция Сухиничи Узловые». Найдя его, еле стоявшего на ногах от усталости, я узнала, что он сдает смену и до ночи поездов на Москву не будет. Единственное, что мог сделать Миша, это пригласить нас к себе на квартиру и увести с вокзала. Там мы отогрелись и дождались вечера. Ночью наши атаки поездов возобновились, и наконец под утро Мише и Николаю удалось впихнуть меня и Маню на площадку разбитого вагона и передать нам наши вещи.