Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Бабушка Аксакова за время его отсутствия умерла. Дом на Нижней Садовой был национализирован, но в нижнем этаже хозяевам оставили одну комнату, где жили тетя Оля и тетя Саша, с восторгом встретившие племянника. В верхнем (деревянном) этаже поместилось какое-то учреждение. Зимой 1919–1920 годов в этом учреждении возник пожар. Уцелел только нижний, каменный этаж. Спалив половину дома, учреждение не стало заниматься ремонтом и уехало. Вот на этом «прогорелом верху», без окон и дверей, и жил Борис лето 1920 года, пока осенью не нашел квартиру из двух комнат на той же Садовой улице, совсем близко от берега Оки.

Косниковскую квартиру мы решили до поры до времени не ликвидировать, и поэтому зиму 1920–1921 годов мы с Димой провели в путешествиях между Козельском и Калугой, совершаемых иногда по железной дороге, иногда на лошадях. Воспоминания о калужском периоде моей жизни составят содержание следующей главы.

Тут мне следует упомянуть об одном из весьма странных с точки зрения обычной логики явлений, каких было очень много в первые годы революции.

Начиная с 90-х годов прошлого века, в Оптину пустынь приезжал и даже подолгу там живал Сергей Александрович Нилус, автор книги о таинственных «протоколах сионских мудрецов». Впервые эти протоколы были опубликованы Нилусом в 1902 году. Книга, снабженная предисловием, называлась «Великое в малом».

В 1911 году Нилус ее переиздал под заглавием «Близ есть, при дверях». Целью автора было предупредить христианский мир о надвигающейся «еврейской опасности». По его словам, в Базеле (Швейцария) в конце XIX века состоялся таинственный съезд сионских мудрецов. На этом съезде были выработаны протоколы — дьявольский и тщательно продуманный план порабощения «гоев».

Самым слабым местом книги Нилуса являлась версия о том, каким образом эти протоколы попали в руки автора. В этой версии было много неубедительных мест, однако своей таинственностью, изображением масонских знаков, изречениями из Апокалипсиса книга производила сильное впечатление на простых людей и, несмотря на опасность ее хранения, с жадностью читалась и передавалась. Люди находили аналогию между планами протоколов и действительностью. Наибольшее впечатление производил протокол: «Для того, чтобы противящиеся нам не имели в глазах населения ореола геройства, мы будем их смешивать с уголовными преступниками».

В том, что книга Нилуса была издана в 1911 году, конечно, ничего нет странного. Странное заключалось в том, что в 1919 году, когда в наших краях при обнаружении книги расстреливали на месте, сам автор благополучно жил около станции Линовицы у бывшего обер-прокурора Синода князя Жевахова и переписывался с Екатериной Александровной. Впоследствии он переехал в Троице-Сергиеву лавру, где, как я слышала, мирно умер в конце 20-х годов.

Как и многие другие крупные города царской России, Калуга была обойдена при постройке железной дороги и оказалась в стороне от станции Тихонова Пустынь Московско-Киево-Воронежской железной дороги. Поездка в Калугу всегда осложнялась пересадкой на 17-кило-метровую ветку.

Однако калужане знали, что есть место — разъезд Сергиев Скит, — в котором полотно подходит к городу более близко, и те, кого не пугало расстояние в восемь километров, сходили на разъезде и шли пешком по тропинке, вьющейся между опушкой леса и берегом Оки. Такой путь я избрала, когда в июне 1920 года собралась посмотреть, как Борис устроился на «прогорелом верху» аксаковского дома.

Я легко шла с рюкзаком за плечами и остановилась только тогда, когда передо мной открылась залитая лучами заходящего солнца панорама города, с золотыми крестами церквей и темно-зеленым квадратом Загородного сада, отделенного от меня речкой Яченкой и расстилающимися по ее течению заливными лугами.

Я смотрела на этот столь чудесный издали город и думала о том, что ждет меня в его стенах. И вдруг мне показалось, что все события уже давно предназначены и мне надлежит только вслепую разматывать нить моей жизни. С такими мыслями о предопределении я вошла в город с запада и увидела, что вблизи он совсем не так хорош, как издали. Всюду было заметно оскудение и запустение.

Дима, которого я отправила из Козельска с подводами, посланными из аптеки за спиртом, тем временем подъезжал к Калуге с другой стороны. Привожу отрывок моих стихов, посвященных этому моменту (из неоконченной поэмы о Димкином детстве):

В этих стихах видна столь неприглядная картина Калуги того времени, что я воздержусь от дальнейших описаний. Упомяну только о поразившей меня в первый же день по приезде инструкции. Инструкция эта была опубликована в газете «Коммуна» и расклеена на всех углах. Касалась она библиотечных работников: после списка авторов, подлежащих изъятию, шла директива «Аксакова и Достоевского давать с оговоркой».

Какова должна была быть «оговорка», для меня осталось неясным. Вместе с тем широкое хождение имела книга тов. Коллонтай «Любовь пчел трудовых» — произведение более чем странное и с точки зрения этики и с точки зрения эстетики [94] Попутно вспоминаю ходившие в то время рассказы о выступлении московских клоунов Бима и Бома. Первый из них несет петуха. Второй его спрашивает: «Чем замечателен твой петух?» – «А тем, что он встает на дыбенки, подымает крыленки и кричит „Кол-лонтай!“». Имена матроса Балтфлота Дыбенко и командарма Крыленко гремели в то время рядом с именем тов. Коллонтай – этой эффектной дамы, дочери генерала Мравинского и младшей сестры известной певицы Мариинской оперы Мравинской. – Прим. автора . .