Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Вообще же газета «Коммуна» не в меру усердствовала (это было характерным для прессы «на местах»), и на ее страницах встречались иногда курьезные статьи. Так, в декабре газета обратилась к заведующим детдомами по поводу устройства елок. (Елки в то время считались вредным пережитком, но еще не вполне были искоренены.) Передовая статья «Коммуны» рекомендовала изъять из елочных украшений все рождественские эмблемы и заменить их маленькими виселицами с висящими на них фигурками классовых врагов.

В согласии с общими веяниями, драматическое искусство и самодеятельные выступления стали весьма модными и в Калуге. На эстраде городского сада ежедневно выступал способный, но опустившийся халтурщик Солодов, молодой человек с одутловатым лицом, вызывающий рукоплескания невзыскательной публики частушками о том, как чья-то «милка» приходит на базар и… «всё глазами хлопает, лопает и лопает…»

Когда тема голода была обыграна, Солодов переходил к другим темам. Так, в его репертуаре имелась злободневная частушка:

Но это было «малое» искусство. «Большое» можно было видеть в Театре сатиры, причем самой эффектной постановкой стали «Мыши»: старое, классическое искусство под видом мышей еще гнездится в сознании людей, но вот приходит квалифицированный крысолов (таинственная фигура в черном плаще и маске), разгоняет мышей, скидывает с себя черные одежды (тут на него направляется луч прожектора) и предстает в виде «красного арлекина». Под занавес этот арлекин торжественно (и с прекрасной дикцией) произносит «футуристический марш» Маяковского.

После представления на авансцену выходил руководитель театра Борис Бедлинский (сын владельца небольшого имения, куда дядя Коля и Николай Александрович Запольский ездили на охоту) и читал лекцию о старом и новом искусстве. Особенно жестоко он бичевал обывателей, сочувствующих страданиям Раневской из «Вишневого сада» (ведь она не имела права владеть землей!!!).

Чтобы понять ту неразбериху, которая существовала в воззрениях на искусство, надо припомнить, что в 1920–1921 годах футуристические тенденции (по существу своему обреченные на гибель) были еще сильны и считались «революционными». На плакатах рабочие изображались в виде каких-то схематизированных автоматов, ткани украшались узорами из геометрических фигур, и дома строились в коробочном стиле Корбюзье.

Просветление умов наступило несколько позднее и по указанию свыше.

Но, несмотря на все, Калуга была очень хороша! Над перекинутым через глубокий овраг каменным мостом по-прежнему стоял известный своей прекрасной архитектурой дом Кологривовых. Оттого, что ограда тянувшегося за домом сада была растащена, а ворота — всегда раскрыты, мы могли наблюдать эту прекрасную постройку со всех сторон, и она в состоянии запустения стала нам ближе, вошла в наш быт и радовала нас своими прекрасными линиями.

Тут же рядом, в одном из спускающихся к Оке переулков стоял заколоченный дом Марины Мнишек — небольшое каменное здание начала XVII века с шатровым крыльцом и решетчатыми окнами. Тут жила, как полагали, Марина несколько времени после своей авантюры с Тушинским вором.

Жители западной части города, куда входила и Нижняя Садовая, гордились своим Загородным садом. Это был прямоугольный участок земли, усаженный старыми деревьями. В месте пересечения двух проходящих по диагонали аллей стоял цоколь с белой вазой в виде чаши. Своим дальним концом Загородный сад упирался в площадку, откуда открывался прекрасный вид и где стояли развалины деревянной дачи «губернаторши Смирновой» — А.О.Россет, муж которой в прошлом веке занимал пост калужского губернатора. Тут же, на территории сада, находился небольшой домик, в котором останавливался Гоголь, гостя у Смирновых. У меня долгое время сохранялась карточка Димы, снятого на фоне этого домика, который никем не охранялся и сгорел вскоре после нашего отъезда из Калуги.

Но если строения у дальнего конца Загородного сада имели исторический интерес, то домик, стоявший у его входа, представлял для меня интерес не умозрительный, а вполне реальный. Он принадлежал Запольским. После продажи Радождева полковнику Кирьякову Николай Александрович купил (в конце Пушкинской улицы) усадьбу, состоявшую из двух небольших домов. Один из них был вскоре национализирован и заселен чужими людьми, а маленький флигель, выходящий окнами на Загородный сад, — оставлен в пользовании бывших владельцев.

Ко времени моего переселения в Калугу в 1921 году там жили Николай Александрович и Мария Аркадьевна (причем Николай Александрович плохо владел рукой и ногой после кровоизлияния в мозг), Валя с мужем, Евгением Григорьевичем — инвалидом, лишившимся на войне двух ног, — и обе «девочки Запольские» — мои подруги детских лет, Ляля и Катя. Катя работала машинисткой в каком-то учреждении, а Ляля преподавала немецкий язык и физкультуру в школе 2-й ступени.

Попав в дружеское окружение, я очень быстро освоилась на новом месте и стала чувствовать себя стопроцентной калужанкой. Часто бывая у Запольских, я встретила однажды в их доме высокого, элегантного молодого человека — Владимира Платоновича Базилевского, который оказался не кем иным… как крысоловом и «красным арлекином» из постановки «Мыши».

До войны — артист Московского Художественного театра, во время войны — офицер Дикой дивизии, Базилевский был явно человеком не губернского, а более крупного масштаба и в Калуге производил впечатление залетной птицы. Очень способный ко всем видам искусства, он играл на сцене, режиссировал, хорошо рисовал, был прекрасным фотографом. Может быть, во всех его талантах ощущался некоторый оттенок дилетантизма, но это был, во всяком случае, дилетантизм первого сорта. Базилевский преподавал «выразительное» чтение в Лялиной школе — и ухаживал за Лялей.

Поблизости от Запольских, на сходящей к Оке Коровинской улице жил теперь знаменитый, а тогда еще мало известный Циолковский. Базилевский, имевший, кроме своих артистических специальностей, некоторое отношение к техническим наукам, часто заходил к нему и знакомился с его чертежами. Однако наиболее рьяным пропагандистом принципа ракеты Циолковского в то время был молодой человек по фамилии Чижевский, сын жившего в Калуге отставного генерала, несколько раз заходивший ко мне с просьбой перевести касающиеся Циолковского заметки из американских журналов.

Летом 1921 года Базилевского почему-то арестовали — в ту пору это было делом обыкновенным и никого не удивлявшим. Помню, что Ляля носила ему передачи и что арест в конце концов признали «ошибкой». Осенью мы повенчали Лялю и Владимира Платоновича в церкви на Никольской улице, и молодые Базилевские уехали сначала в Минск, а потом в Москву. Однако моя связь с Лялей не прервалась — каждое лето она приезжала в Калугу, теперь уже вместе со своим круглолицым сыном Андрюшей.