Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

Официант узнал отца и проводил нас к его любимому столику у окна.

– Нельзя так швыряться деньгами. И я не первый, кто тебе это говорит, – дедушка уставился в окно. – Город слухами полнится. И не только об этом, но и кое о чем другом, если ты понимаешь, на что я намекаю.

– Тонкий намек на толстые обстоятельства.

Отец взял сигарету, помедлил, словно вспоминая, не курил ли только что, и, не сводя с нее глаз, похоже, передумал.

– Ты и сам был не лучше, – добавил он.

– Легко тебе говорить. Но я-то женат на ведьме.

Официант в тюрбане и традиционном египетском наряде налил мужчинам кофе, его коллега-грек принес мне большую крем-соду с мороженым.

Старик вздохнул, перевел взгляд на соседний столик, за которым две женщины пили чай.

– Думаешь, я тебя не понимаю? Мы, мужчины, все одинаковы, я это знал с тех самых пор, как сам стал мужчиной, а было это более полувека назад.

– Но… – начал было его сын.

– Ты только обещай мне вот что, – перебил мой дед. – Пока я жив, не обижай ее, и чтобы больше никаких женщин.

Сын поклялся.

– А когда тебя не станет? – спросил он, чтобы разрядить обстановку.

– Не станет и не станет. Тогда делай что хочешь, это уже никого не касается.

Официант принес два больших стакана воды и кусочек рахат-лукума.

– Ты же знаешь, тебе вредно есть сладкое, – заметил мой отец. – Мой врач…

– «Мой врач, мой тренер, я хожу вот так, я дышу вот так» – хватит уже! – перебил его отец. – Кофе, сигареты и сласти. Мне и семидесяти нет, а у меня уже не осталось других удовольствий. – Он прихлебывал кофе, держа чашечку и блюдце в одной руке. – На, – спохватился дед: он уже дал мне кусочек лукума и сейчас отрезал другой.

Сидевший напротив отец поставил чашку на стол и молча смотрел на нас, словно боялся рассеять чары.

Дед отрезал мне еще кусочек и, чтобы не встречаться взглядом с сыном, следил, как я отправляю в рот лукум.

– На что ты смотришь? – не выдержал он наконец.

– На тебя.

– Он смотрит на меня, – задумчиво произнес старик, словно было что-то невозможно-трогательное в том, чтобы смотреть на собственного отца (и я вдруг понял, что так оно и есть).

Несколько минут спустя я заметил, что в дверях «Ла Кот» стоят мама, Флора и обе мои бабки.

– Надо же, какой сюрприз – ба, и Флора здесь! – воскликнул отец, когда женщин проводили за наш столик.

– Доктор Кац сказал, что она совершенно здорова, – сообщила Принцесса, которая случайно встретила трех женщин утром на остановке трамвая и вдруг решила пойти с ними. – Желчных камней стало меньше, печень здоровая, как у быка…

Дед что-то прошептал сыну.

Мы заказали еще кофе; наши лица овеял ветерок.

– Чудесный день для пляжа, – произнесла Флора с веселым оживлением, с которым всегда говорила о море. – Почему мальчик не на пляже?

– Потому что ему пора проводить время со взрослыми мужчинами, – пояснил дед и предложил ей сигарету из портсигара.

Флора давно не видела деда и спросила, как он поживает.

– Старею, – пожаловался тот. – Сижу дома. Дома скучно. И в людях тоже. Voil . И много сплю, – добавил он, словно вдруг вспомнил важную подробность. – Когда придет время показаться на глаза Всевышнему, я подойду к святому Петру и скажу: «Прошу прощения, святой отец, но в последнее время я только и делал, что спал, и больше уже не могу. Давайте я вернусь к вам через месяцок-другой?»

Флора искренне рассмеялась, несколько раз повторила дедушкину последнюю фразу – и запомнила навсегда.

– Ах, Флора, как я рад вас видеть.

– И я вас, потому что, признаться, до смерти хотелось выкурить сигаретку.

– Если бы все женщины были такими, как вы! Если бы вы знали…

– Что это с ним сегодня? – Флора обернулась к моему отцу.

– Понятия не имею, – ответил тот. – Он все утро такой.

– Твой дедушка – замечательный человек, – сказала мне Флора, – но порой ведет себя так, словно он более malheureux [51] Здесь: несчастен ( фр. ). , чем жертвы землетрясения.

Вскоре взрослые решили, что пора бы перекусить. Мама с Флорой решили пойти к Святой. Отец пригласил деда на обед. Принцесса молча смотрела на меня, не решаясь сказать ни слова.

– Не могли бы вы взять его с собой пообедать на рю Теб? – попросила мама Принцессу, пояснив, что сегодня занята: во-первых, портниха должна снять с нее мерку, чтобы шить платье к столетию бабушки. А во-вторых, придет Азиза сделать ей халаву .

– Иди с ней, – шепотом велела мне мать, указывая на Принцессу.

Бабушка засияла, как солнце в июне.

Отец все понял, едва в тот же вечер поднял трубку и услышал дрожавший от волнения елейный голос Святой. Она пыталась сообщить ему тяжкое известие не в лоб, и притом мужественно и с достоинством. Твоя мама, сказала она, сидит рядом со мной и плачет. Пьет fortifiant [52] Тонизирующее ( фр. ). (так Святая называла шнапс). А затем, дабы поддержать отца, а заодно и намекнуть на прием в честь прабабкиного юбилея, на который ее так и не позвали, заметила: мол, не всем же суждено дожить до ста лет.

Отец сразу же меня разбудил, причем не присел, как обычно, на край моей кровати и не прошептал мое имя, а легонько похлопал по плечу. Всеми движениями его, казалось, руководила холодная, практически машинальная поспешность, словно он репетировал это несколько месяцев. Умыл меня, наскоро, небрежно промокнул мне лицо полотенцем и впервые одел меня сам (обычно это делала мать). Он не проронил ни слова. Когда мы вышли из дома и направились к гаражу, на улице не было ни души. Только собаки. Одна приблизилась к нам. Отец подобрал камень, швырнул в собаку, та бросилась наутек. В вестибюле дома напротив горел свет. Еще была ночь.

Мы ехали молча.

– Зачем ты привез мальчика? – Бабушка засунула скомканный платочек за левую манжету блузки.

– Я хочу, чтобы отец его повидал, а он повидал моего отца.

Мать с сыном принялись шептаться.

Это случилось, когда он вернулся из бильярдной.

– Хотя кто знает! – воскликнула бабушка и взволнованно прикусила бриллиант на кольце, чтобы не разрыдаться. – Может, и не из бильярдной, а откуда-нибудь еще. Кто знает, где его носит допоздна. Он никогда не говорит, а я не спрашиваю. – Она примолкла. – Он не хочет шевелиться. Даже раздеться не пожелал.

Когда меня наконец пустили к деду, он лежал на своей кровати в галстуке, пиджаке и брюках. Только ботинки снял. Носки были ему велики и свисали с кончиков пальцев.

– Не входи, – произнес дед, услышав, как открывается дверь: он думал, что это жена.

– Это я, – прошептал отец.

Голос старика тут же смягчился.

Они говорили на ладино. Потом дед обратился ко мне.

– Tu vois a? – спросил он, имея в виду: «Представляешь? Видишь, что со мной творится?»