Мария Бутина - Тюремный дневник

Камера снова вернулась в студию, и в кадре появилось доброе лицо женщины с короткой черной стрижкой:

– Российский фонд мира выделил Марии Бутиной 1 миллион рублей на оплату адвокатов, – спокойно сказала она.

Это был второй человек после папы, который не поставил на мне крест, а был готов биться за мою свободу до конца.

Я вздрогнула. Это была чувствительная сумма: она могла купить моим адвокатам время на продолжение работы по моему делу и дать защиту от претензий их фирмы на отсутствие оплаты их услуг.

О Российском фонде мира я никогда не слышала, как и впервые в жизни видела женщину, сделавшую заявление от имени этой организации. Только позже, посреди ночи, когда меня на пару часов выпустили из одиночки к телефону, отец сказал, что фонд возглавляет депутат Госдумы Леонид Эдуардович Слуцкий. Про него я слышала, но лично никогда не встречала, он не был ни моим оружейным единомышленником, ни земляком, так что никаких причин помогать мне у него не было.

– Почему же тогда он это сделал, Мария? – спросил Боб через пару дней, когда обещанные деньги уже поступили на счет.

– Знаете, Боб, у него, видимо, все же была одна причина: русские своих не бросают, – ответила я.

Это оказалось не единственное пожертвование от депутата Слуцкого. Он поддерживал меня и словом, и делом на протяжении всего срока заключения. Не знаю, что и кто говорит об этом человеке, я лично знаю одно: настоящий друг познается в беде.

Девочки иногда прокрадывались к моему окошку для еды в двери, чтобы поддержать меня. «Интересная штука – одиночное содержание, – думала я, – сперва, когда тебя только закрывают и изолируют от социума, становится очень плохо, потом – немного привыкаешь, строишь распорядок дня, и приступы удушающего страха становятся реже, но где-то через месяц все начинается заново – хочется барабанить в железную дверь и громко орать, что, мол, все, хватит, выпустите меня отсюда, я больше не могу». Но понимая, что этого моим мучителям-то и надо – на пороге отделения тут же возникнет Доктор Айболит с волшебными психотропными пилюлями, – я вела себя тихо, когда накрывали приступы страха, научилась глубоко дышать и, закрыв глаза, представляла, что сижу на берегу быстрой стремительной речушки где-то в алтайских горах. Тяжелые мысли я в своей голове превращала в осенние листья, которые пускала, будто детские бумажные кораблики из старых советских газет, в бурный поток, и они уносились вдаль, влекомые речным течением.

Мои адвокаты, российские консулы и правозащитники тем временем всеми доступными средствами боролись за перевод меня на общий режим содержания, осаждая гневными письмами и дипломатическими нотами руководство тюрьмы. Не знаю, помогло ли это или, быть может, администрация тюрьмы просто сдалась, видя, что, кажется, волшебные таблеточки я все равно принимать не стану, но спустя 38 дней меня, наконец, перевели на стандартный режим содержания, разрешив выходить из камеры в общий зал не только в одиночестве ночью на два часа «свободного времени», но и днем, когда все остальные заключенные также были вне своих камер. К тому моменту я уже стала «бывалым» в области изоляции, проведя в одиночных камерах 73 дня – сперва 35 дней в вашингтонской тюрьме, а потом еще 38 – в александрийской.

Я никогда не забуду тот день, когда перед ужином в окошке моей двери появилась начальник отделения и сообщила мне, что сейчас мою дверь откроют и я буду находиться на общем режиме. «Только без глупостей, заключенная Бутина», – добавила она.

В первый раз за два с хвостиком месяца я вышла из камеры днем в огромное, как мне показалось, и людное помещение. Хотя на самом деле отделение было маленьким залом, не больше обычного двухэтажного деревенского домика, и там было только 10 заключенных. Я сама спустилась по ступеням железной лестницы за своим подносом, аккуратно, будто крадучись, и озираясь по сторонам, как запуганный зверек, забрала еду и снова спряталась в своей камере с на этот раз полуоткрытой железной дверью. Девочки подбежали к моей камере и уставились на меня, а я на них – они казались мне великанами, я ведь никогда не видела их в полный рост, только иногда их глаза в окошке для еды.

Первые дни я быстро уставала от огромного пространства и человеческого общества и сразу после ужина отключалась и засыпала. В одиночке меня постоянно мучила тревога, так что сон был скорее исключением, чем правилом.

Обрадовавшись постоянному доступу, как говорится, к телу или, в моем случае, к моим мозгам, заключенные установили график общения со мной. Утро после завтрака безраздельно принадлежало мне: они знали, что я буду заниматься своей зарядкой, звонить родителям и писать дневник. После обеда мы с Хелен занимались итальянским – к тому времени уже освоив простейшие диалоги и отправляясь в воображаемые путешествия в Рим и Ватикан. Далее приходили мои ученики для подготовки к экзаменам по математике и обществознанию: когда они увидели успехи Чикиты, от клиентов не стало отбоя. А после ужина, когда все отправлялись смотреть телевизор, я, сидя поодаль от моей тюремной семьи, писала письма, чтобы не терять связь с людьми, которых слишком долго не видела.

Со временем даже мое личное время на спорт стало публичным. Девочки упросили меня стать местным тренером – на первом этаже после завтрака небольшая группа из трех-пяти человек, те, кто не отправился досыпать после овсяной каши, выстраивались напротив меня и повторяли в меру возможностей несложные движения моей тренировки – приседания, отжимания, выпады, элементы йоги и танцев. Благо опыт тренерской деятельности у меня в жизни был, так что проблем мне моя группа не доставляла, даже напротив, я радовалась их упорству и спортивным успехам. Для многих это была вообще первая в жизни практика занятий спортом, так что начинали мы, скажем прямо, с нуля. К утренним спортсменам позже добавились и вечерние – девушки, которые работали в прачечной, рано утром уходили на работу, а потому заниматься в это время не могли, так что они упросили меня выделить для занятий с ними еще полчаса вечером. Они себя называли «ночные девушки» и громко смеялись от собственной изобретательности.

– Бутина, давай мы тебя тоже научим, – говорили ночные девушки. – Смотри, как мы в прачечной складываем по 100 одеял в день. Это называется «прачечная тренировка», Бутина!

Я получила возможность регулярно звонить домой, два раза в неделю мне были положены встречи с посетителями – их у меня было только двое – Пол и Джим, по вечерам приходили адвокаты, раз в неделю проведывали российские консулы, а раз в месяц отец Виктор приносил мне книги.

Но главное, что занимало мою голову в это время, были, конечно, еженедельные допросы в маленьком гараже Александрийской тюрьмы.