Хаим Бермант - Влиятельные семьи Англии [Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны]

Среди многих выдающихся родственников, которых Натан приобрел благодаря женитьбе на дочери Коэна, был Бенджамин Гомперц, действительный член британского Королевского научного общества, президент Астрономического общества и знаменитый математик, но который по причине своего вероисповедания не мог даже устроиться актуарием в страховую компанию. В то время евреи вообще считались слишком рискованными для страхования, особенно с точки зрения пожара, и зачастую им было очень трудно заключить договор на полис. По словам одного историка, считалось, что «иудеи испытывают какую-то особую склонность к поджогам». В 1824 году Натан вместе с Мозесом Монтефиоре, еще одним выдающимся родственником, открыл фирму Alliance, которая быстро росла и превратилась одну из крупнейших страховых компаний в стране. И Гомперц, разумеется, получил в ней место актуария, хотя, конечно, едва ли она создавалась специально для того, чтобы подыскать для него работу. Натан обладал достаточным влиянием, чтобы находить рабочие места и для не таких талантливых евреев, как Гомперц, и вдобавок уже был директором страховой компании Guardian Assurance.

Своим местом в европейской системе, ролью в качестве пособников реакции, умением сохранять и даже увеличивать состояние в тех предприятиях, которые для других оборачивались финансовым крахом, своим влиянием, могуществом, невероятным богатством братья Ротшильды вызвали к себе антипатию левых и не вполне заслужили симпатию правых. Это были парвеню во всех смыслах. Они взлетели, подобно кометам, это были не просто евреями, а к тому же еще и иностранными и говорили с акцентом. На континенте они постоянно подвергались антисемитским нападкам, но вот Натану больше повезло с местом жительства.

В Англии положение евреев было относительно завидным. Они имели право свободно передвигаться и сравнительно свободно торговать. Они не платили особых налогов. И в первую очередь они не подвергались личным притеснениям. Наряду с католиками и нонконформистами они пока еще страдали от множества ограничений политических прав. Натан активно вел борьбу за их отмену, хотя и не так энергично, как его свояк Мозес Монтефиоре или дальние родственники сэр Исаак Лион Голдсмид и Дэвид Саломонс.

Натан служил старостой в Большой синагоге в 1818 году вместе с шурином Соломоном Коэном. Возможно, он был не столь религиозен, как его покойный тесть, но у него было острое деловое чутье, с которым он брался за дела синагоги, и ему удалось наладить более тесные связи между тремя лондонскими ашкеназскими синагогами и скоординировать их действия по оказанию помощи бедным. Он дал синагоге силу своего имени и уделил некоторую долю своего времени, но не очень много денег, так как не отличался особой щедростью. Его отец умер в 1812 году и незадолго до этого передал весь свой бизнес пятерым сыновьям за 190 тысяч гульденов, что ни в коей мере не соответствовало его реальной стоимости, но было способом сохранить в тайне истинную величину его состояния.

Таким образом Натан получил в руки пятую часть крупного предприятия, которую быстро увеличил. Размер его состояния, вложенного в разнообразные фонды, оценить невозможно. Примерно миллион фунтов, который он оставил по завещанию, нисколько не говорит о его истинной величине, но, судя по размаху его сделок, он, по-видимому, был одним из богатейших людей Англии. По его собственным словам, не важно, что продавать, главное – продавать побольше. Он редко игнорировал даже мелкие сделки, если они могли потянуть за собою крупные, и с первого же взгляда мог рассчитать стоимость и перспективы любой акции. В других же отношениях он обладал заурядными способностями. Возможно, в этом и состоял один из секретов его успеха. Это был во всех отношениях необычный человек. Он умел чувствовать тенденции рынка, но еще до того, как сам рынок успел почувствовать их, и таким образом начинал действовать до того, как цены начинали ползти вверх.

В 1822 году Натан и его братья стали баронами Австрийской империи, но, в отличие от них, он не испытывал особого благоговения перед титулом и никогда им не пользовался. Он чувствовал, что быть Ротшильдом, в особенности Натаном Ротшильдом, – это и так уже достаточный знак почета. Это было его искупающее достоинство. Он был самим собой и в общении с другими мог проявлять жестокую прямоту. Он сознавал, что своим общественным положением, славой и любым уважением, которое оказывали ему, он обязан не интеллектуальным способностям или умению вращаться в обществе, а деньгам. Он был неотесанный грубиян. Его нескладная фигура, толстый живот, выпуклые глаза, неряшливая одежда, сутулая спина, его поза: стоя в расстегнутом сюртуке, глубоко засунув руки в карманы брюк, – была если и не особенно красивой, то уж точно одной из самых привычных картин на бирже. Однако он сочетал все это с врожденной авторитетностью; у него были внешность торгаша и ореол короля. Будучи гением в финансах, он был неразвит в других отношениях. «Натан Майер Ротшильд, – писал его брат Соломон, – не особенно смышлен; он чрезвычайно компетентен на своем месте, но вне его, говоря между нами, едва в состоянии написать собственное имя». Иногда Натана охватывала фобия перед интеллектуалами. «Я видел много умных людей, – говорил он, – очень умных, у которых не было и башмаков. Я никогда не веду с ними дела. Может быть, их советы звучат очень разумно, но сама судьба против них; они сами не умеют добиться успеха, а если они не в состоянии помочь сами себе, какая от них польза мне?»

Композитору Шпору он сказал, что не понимает музыку. «Вот это моя музыка», – сказал он, позвякивая монетами в кармане. И ему казалось, что этот звон может быть музыкой и для других. О своих детях он говорил: «Я желал бы, чтобы они весь свой ум, душу, сердце и тело посвятили своему бизнесу; вот способ достичь счастья».

Однако его собственная преданность бизнесу не принесла ему большого счастья. «Счастлив! Я – счастлив?! – как-то раз возмутился он. – Как так?! Как тут будешь счастливым, если ты пошел пообедать, а тебе в руки суют записку, а там говорится: „Если не пришлешь мне пятьсот фунтов, я тебе вышибу мозги?“ Это я-то счастлив?!» Он повсюду видел угрозы, реальные и воображаемые. Став старше, он спал с заряженным пистолетом под подушкой.

Лесть и подхалимство, окружавшие его со всех сторон, внушили ему презрение к человеческому роду. Он прекрасно понимал, в чем причина такого отношения, и не так уж сторонился льстецов и подхалимов. В качестве последнего прибежища он знал, на чем все это основано, и не настолько забросил Библию, чтобы забыть слова Екклесиаста: «Суета сует, все суета».

Он был резок с подчиненными, хотя, надо сказать, был резок со всем человечеством и не уважал людей.