Хаим Бермант - Влиятельные семьи Англии [Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны]

В 1838 году Саломонса назначили мировым судьей Кента – он стал первым евреем, занявшим такой пост в графстве. Он был председателем Кентского сельскохозяйственного общества и щедрым благодетелем для местных школ и благотворительных организаций. В 1840 году его сделали шерифом Кента.

При виде еврея на высоком посту никто уже не изумлялся. В 1837 году на трон взошла Виктория. Она не разделяла антиеврейских настроений своего дяди Вильгельма IV, а одного еврея, в частности, уважала и ценила чрезвычайно высоко. Ее мать, герцогиня Кентская, иногда останавливалась в Рамсгите, где их соседями были Монтефиоре. Она восхищалась ландшафтами Ист-Клиффа, и Монти велел изготовить для нее золотой ключ, чтобы она могла приходить и уходить, когда ей вздумается.

В июне 1837 года Монтефиоре избрали шерифом Лондона и Миддлсекса. Его выдвинул Т.А. Кертис, глава Банка Англии, и поддержал Сэмюэл Герни, участвовавший вместе с ним во многих благотворительных акциях. Он согласился не без опасений. «Мне предстоят большие трудности при выполнении моих обязанностей, – писал он. – День моего вступления в должность – это начало нашего Нового года. Поэтому мне придется идти в Вестминстер пешком, а не ехать в своей раззолоченной карете, да и посидеть с друзьями на праздничном обеде, который с незапамятных времен устраивают 30 сентября, боюсь, мне не удастся. Однако я попытаюсь уговорить коллег перенести церемонию на 5 октября».

Еще его беспокоило соблюдение сложных еврейских законов о разрешенной и запрещенной пище, но он справился. Обед отложили до более подходящего дня. Он прибыл на место в своей государственной карете, в официальном одеянии и со своим кошерным цыпленком в руках. Из-за упорства, с которым он соблюдал правила иудаизма, порой ему приходилось подвергаться насмешкам и даже оскорблениям. Это его не беспокоило: «Я не стану нарушать требований моей религии, и пусть меня зовут фанатиком, если хотят; для меня не имеет значения, что насчет этого думают и делают другие».

Его речь на вступлении в должность отличалась всей витиеватостью и всеми предсказуемыми чувствами, которых можно ожидать по такому случаю, но она содержала один запоминающийся фрагмент.

Оглядывая четыреста почетных гостей, собравшихся, чтобы выразить ему свое уважение, он сказал: «Радостно видеть, что, несмотря на различия в вероисповедании с большинством моих соотечественников, это не стало преградой для моего стремления приносить им пользу в таком положении, о котором напрасно мечтали бы мои праотцы; и я приветствую это как доказательство того, что предрассудки, которые мешают нашим чувствам распространяться так широко и так всеохватно, как только может пожелать самый благорасположенный и развитой ум, уходят в прошлое и окончательно уйдут».

По случаю королевского визита в следующем месяце Монтефиоре присвоили рыцарское звание. «Надеюсь, моя дражайшая матушка будет рада», – думал он, пока королева опускала на его плечо церемониальный меч. В 1841 году Исаак Лион Голдсмид стал баронетом.

Между тем Саломонс не отказался от своих государственных амбиций. То, что закон не поддержал его избрания олдерменом, заставило сэра Роберта Пиля, понимавшего, какую важную роль Саломонс играл в экономической жизни страны, вынести на обсуждение билль, «содействующий лицам иудейского вероисповедания, избранным на муниципальные должности». Это было нечто вроде разбавленной версии проекта, подготовленного Советом представителей почти за десять лет до того, против которой возражал Исаак Лион Голдсмид. Она прошла в палате общин, но провалилась в палате лордов. В 1844 году Саломонс снова претендовал на должность олдермена. И снова его избрали. И снова он отказался приносить христианскую присягу. И снова его отстранили. В 1845 году Пиль представил на обсуждении Закон о снятии ограничений прав с евреев. Лорд-канцлер Линдхерст умело провел его через палату лордов, и он вступил в силу. Теперь все муниципальные посты открылись для евреев. Через два года Саломонс наконец-то стал олдерменом, а в 1855 году – лорд-мэром Лондона.

В своей официальной мантии и церемониальной цепи, с величественной статью и прекрасной головой, Саломонс, казалось, был рожден для этого поста. Он настоял на том, чтобы его вступление в должность сопровождалось как можно меньшими формальностями и чтобы расходы свели к минимуму. «Новый лорд-мэр, – заметила «Таймс», – милостивый король Сити, привнес на свое место достоинство, незнакомое многим его предшественникам-христианам, и лондонцы видят, как он беседует с сиятельными иностранцами, не прибегая к английскому языку».

На одном великолепном банкете, который возглавлял Саломонс и на котором присутствовали самые блестящие персоны страны, один епископ повернулся к супругу королевы и сказал: «Слава богу, ваше высочество, наконец-то у нас в этом кресле сидит настоящий джентльмен». Принц произнес в ответ: «Да, милорд, но искать его пришлось не среди христиан».

Однако двери парламента все так же оставались закрытыми.

«Я твердо намерен, – писал сэр Мозес Монтефиоре, пока борьба за эмансипацию была в самом разгаре, – не поступаться ни малейшей долей наших религиозных проявлений и привилегий ради получения гражданских прав».

Но в сущности, именно из-за этого и шла борьба. Никто, даже Исаак Лион Голдсмид, самый воинственный из реформаторов, не предлагал евреям отказываться от своей веры, чтобы претендовать на все права англичанина. Для крещеного еврея не было буквально никаких преград, и, более того, один такой еврей по имени Бенджамин Дизраэли, сын бывшего старосты синагоги на Бевис-Маркс, уже прокладывал себе путь вверх к креслу премьер-министра. Тем не менее веяния перемен, вся атмосфера реформ, повышение статуса евреев – все это не могло не вызвать потребности к изменению в иудейских религиозных практиках, да и по сути во всем характере иудаизма. Чего боялся Монтефиоре, так это того, что евреи, требуя себе место во внешнем мире, утратят часть своего.

И он был в этом не одинок. Фрэнсис, второй сын сэра Исаака Лиона Голдсмида, также активный участник движения за эмансипацию, с некоторым сожалением замечал, что «есть некоторые евреи, их немного, которые смотрят на наши призывы к освобождению не только с безразличием, но даже с сомнением и недоверием, ибо думают, что из-за нашего успеха те, кто ныне принадлежит к иудаизму, вероятно, отпадут от веры отцов». Эти страхи имели под собой определенные основания. Эмансипация досталась дорогой ценой.

В 1830-х годах в Англии проживало около 25 тысяч евреев, главным образом сосредоточенных в Лондоне, многие из них бедствовали. Сефарды, в которых порой видели тесное кольцо плутократов, насчитывали около 2,5 тысяч семей. Некоторые из них действительно были очень богаты, но около половины жили за счет милостей первых. Ашкеназы находились примерно в таком же положении, и для Большой синагоги на Дьюкс-Плейс, куда в первую очередь обращался любой неимущий еврей-иммигрант, высадившись на английские берега, бремя помощи беднякам иногда становилось непосильным. Таким образом, основная масса общины каждый день в основном пыталась выживать в этих непростых условиях. Однако в ней развивался средний класс, у которого находилось время и для чего-то другого и который все с большим сомнением смотрел на ее самые бережно хранимые традиции. Связи евреев с внешним миром стали шире, и чем больше они узнавали о нем, тем критичнее относились к своему. XIX век продолжался, и все чаще стало прорываться наружу недовольство руководством синагогами, слишком долгими и недостаточно чинными службами.