Владислав Крапивин - Золотое колечко на границе тьмы

Повели в ресторан ужинать. Есть не хотелось, только пить и спать. Но пытка продолжилась еще около часа. Гостеприимные гаванские литераторы (стараясь, видимо, загладить инцидент с машиной) потащили нас в какой-то бар, куда вход был по особым пропускам или по знакомству. В баре – небольшая сцена, где под музыку вскидывали ноги полуодетые девицы.

Кое-как добрался до номера, стащил свою штурманскую амуницию – и в сон. До петушиного крика…

Пока я вспоминаю, над Гаваной набирают силу краски. Туман становится голубоватым, в похожих на горы облаках рождается розовый, желтый и даже зеленоватый свет. Словно фантастическая горная цепь выросла над городом и морем.

Над облачными вершинами висит, совершенно запрокинувшись на спину и задрав золотые рога, тонкий месяц. Недалеко от него – крупная переливчатая звезда. Наверно, Венера.

А под нижним облачным слоем растекается малиново-оранжевый жидкий огонь.

И наконец встает солнце. Пунцовый диск.

Я кидаюсь в номер и выскакиваю на балкон снова – с «Зенитом» и портативной кинокамерой. Первые кубинские кадры. Встающее над Гаваной утреннее светило.

А петухи все кричат…

Кондиционер по-прежнему не работает. Я распахиваю балконную дверь и окно. Потом суюсь в ванную. Ну, горячей воды, естественно, нет. Все как в родном Союзе. Впрочем, она и ни к чему. Даже из «холодного» крана течет тепловатая водица. Но все же душ малость освежает. Побриться бы еще… Бритва не работает, втыкай штепсель в розетку хоть так, хоть этак. Ну, в точности, как в милой сердцу московской гостинице "Россия". Пойти, спросить у здешней дежурной по этажу? Показать жестами – надо, мол, физиономию поскоблить. А если и дежурные здесь такие же, как в Москве?

С досады я еще раз всаживаю вилку в гнездо. Ж-ж-ж… Ура! Значит, просто барахлили контакты…

Бодрый и благоухающий лосьоном, я опять выхожу на балкон.

Солнце разогнало туман, залив сияет ультрамарином, в него врезается мыс, на нем желтая крепость с маяком. Ветер стал покрепче, это хорошо. Вдыхаю его всей грудью. Море, пестрота и белизна фантастических домов, зелень, праздник света!..

Мой номер на восемнадцатом этаже. Я вижу оранжевые и желтые прямоугольники плоских крыш. Далеко внизу, почти прямо подо мной – белая вилла в грудах зелени. Наверно, школа. К ней сбегаются ребятишки. Я свинчиваю с кинокамеры телевичок, смотрю в него как в маленькую подзорную трубу.

Похоже на мой любимый Севастополь. Там по утрам сбегается к школам такая же смуглая ребятня в таких же голубых форменных рубашках. Только у них галстуки красные, а здесь – бело-синие. Мне это нравится. Белое и синее – цвета моря и парусов. Цвета приморских городов и южного неба…

Ох, а ведь про это надо записать, пока есть свободная минута. И про вчерашнее, и про то, что увидел сейчас.

Я вытаскиваю из чемодана тетрадь в белом картонном переплете.

…Эта тетрадь и теперь передо мной. Исписанная, потертая, с выпадающими листами. С адресами гаванских знакомых – учителей, мальчишек (т о г д а ш– н и х мальчишек). С какими-то листовками, пригласительными билетами и квитанциями, вложенными между страниц. С засохшими листьями и стеблями травы, которые сорвал я на обочине шоссе где-то у городка Пинар-дель-Рио. С пожеланиями кубинских поэтов, которые писали в этой тетрадке прощальные слова, когда мы отмечали наш отъезд в старинном кабачке "Casa de los vinos"…

Я, случается, листаю эту тетрадь. Но не часто. Чаще листаю свою память. Она что-то отбросила напрочь, а что-то сохранила навсегда: лица, встречи, краски, картины. Случайные, казалось бы, эпизоды. Моментальные, но не забытые впечатления. Времени виднее, что оставлять человеку.

Сначала я думал, что эта тетрадка поможет мне написать книгу – сразу после возвращения, по горячим следам. За месяц жизни на Кубе материала набралось так много, что пиши в любом жанре. Хочешь – серию репортажей "Под солнцем Гаваны", хочешь – приключенческую повесть о кубинских ребятах времен революции…

Почти ничего я тогда не написал. Только несколько заметок для журнала "Пионер".

А тетрадь лежала, лежала… Вместе с пачкой фотоснимков и рулоном любительской кинопленки…

И вот через двадцать с лишним лет, когда и Куба уже не та и пообрывались знакомства и переписка, и давно выросли ребята, с которыми я подружился в Гаване, все чаще слышу я, как в городе на берегу Мексиканского залива кричат петухи. Правда слышу. На рассвете.

Казалось бы, какой смысл писать это с е й ч а с?

Но, может быть, потому и тянет к карандашу и бумаге кубинская тема, что время тех встреч стало далеким. Почти таким же далеким, как детство, как студенческие годы. Времена эти переплетаются в памяти, вытягиваются в причудливую цепь событий и воспоминаний. Звенья этой цепи связаны по своим законам, неподвластным строгой хронологии. И тогда ярче, живее, интересней встает перед глазами прошлая жизнь.

А она, эта жизнь, нужна ли кому-то, кроме меня? Возможно, что вовсе не нужна.

Но вдруг рассказ о прошлом разбудит отголоски памяти еще в чьей-то душе? Ведь мы все – рядом друг с другом на этой Земле. Все мы – похожи…

Едва я кончаю запись в тетради, как трезвонит на гостиничной тумбочке телефон. О, Господи, кто мне может звонить здесь, на другом полушарии нашей матушки-Земли?

Оказывается, Мадам. Накануне мы с ней поругались (очень уж она изображала начальницу), но сейчас голос ее сладок, даже кокетлив:

– Буэнос диос, компаньеро Слава! Через десять минут мы собираемся на площадке у лифта и спускаемся в ресторан завтракать. Надеюсь, вы хорошо спали?

Я изысканно благодарю ее на смеси испанского со средне-уральским и натягиваю белую рубашку.

Ресторан – роскошен. Стулья – позолоченные. Но спинки у них страшно неудобные, выгнутые вперед, сидеть приходится нагнувшись и выпятив зад. Какой садист придумал это орудие пытки?

Завтрак – бифштекс из рыбы, соки и целая груда какой-то кислой травы. Вкус и степень жесткости бифштекса таковы, что я вслух вспоминаю исполинскую рыбу-меч, которую в здешних водах поймал когда-то знаменитый хемингуэевский Старик. Мадам возмущенно округляет глаза. Куба – бедная страна, все отдавшая для революции! Поэтому всякие намеки на скудость здешнего меню нетактичны, аполитичны и безнравственны.

А я что такого сказал? Просто вспомнил Хемингуэя – у него здесь были любимые места.

Дабы не допустить нового политического промаха, я молча налегаю на траву. Большинство наших "компаньерос", попробовав ее, незаметно морщатся. Но я поливаю этот силос рыжим соусом и лопаю, как корова. У меня авитаминоз. Официант, потрясенный способностью русских поглощать неимоверное количество хлеба, приносит одну корзину булочек за другой.