Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

В моей подготовке принимал участие без преувеличения весь педагогический коллектив. Ирина Анатольевна старалась довести написание сочинения и разбор сложного предложения до автоматизма, гоняла меня по экзаменационным билетам прошлых лет, которые добыла для неё знакомая преподавательница высшей школы. Иностранным языком со мной занимались обе школьные «немки» – Нонна Вильгельмовна и Людмила Борисовна. Наша квартира была обвешана листками с немецкими временами, склонениями, исключениями, и младший брат Саша ныл, мол, некуда налепить график чемпионата по футболу.

Преподавателя истории (тогда хорошего историка в коллективе не было) нашла Анна Марковна. Это был профессиональный и очень дорогой репетитор, готовивший к истфаку МГУ. Но и он занимался со мной безвозмездно, включив в группу, куда ещё входили сёстры-близняшки из состоятельной семьи. Преподаватель объяснил родителям, что это очень действенный педагогический приём: «Ваши девочки будут тянуться за хорошим мальчиком и добьются гораздо больших успехов». На вступительных экзаменах мне попался вопрос об Октябрьской революции, и я принялся рассказывать про переворот буквально по минутам, горячась, словно это сам и свергал Временное правительство. «Такое впечатление, что вы там были!» – улыбнулся преподаватель, ставя «отлично». Все экзамены я сдал на пятёрки и с учётом среднего балла аттестата набрал 24,7 балла. Обнаружив себя в списках, я вернулся домой, выпил целую бутылку сидра «Яблочко», изготовленного совхозом имени Ленина, и проспал сутки. Впереди было счастье.

Не зря же в июне 1972 года на выпускном вечере, в переполненном актовом зале я прочёл специально сочинённые к такому случаю стихи:

Через 35 летя вложил эти строчки в пьяные уста поэта-бомжа Феди Строчкова из моей мелодрамы «Одноклассница».

С Ириной Анатольевной мы продолжали тесно общаться и после школы, но потом я совершил роковую ошибку, не познакомил её с моей избранницей, не посоветовался, не рассказал о намерении жениться, не спросил её мнения, которое, конечно, было бы одобрительным. Я по глупости нарушил особые наши отношения, ведь с отрочества она была в курсе моих первых «кружений сердца». Я, юный осёл, сразу пригласил учительницу на свадьбу. Её это сильно задело. Она ограничилась телефонным поздравлением. Я тоже обиделся и не показывался год, а должен был примчаться и упасть в ноги. На человека, который столько для тебя сделал, вообще нельзя обижаться. Когда наконец я появился в школе, Ирина Анатольевна была со мной благожелательно холодна и отстранённо приветлива. «Ну и пожалуйста!» Когда, повзрослев, я решил исправить ошибку, выяснилось, что после выхода на пенсию, в одиночестве, её настиг недуг, из-за которого она когда-то разошлась с мужем. В квартиру к ней могла попасть одна-единственная подруга. О смерти моей учительницы я узнал много лет спустя. В общем, стыдно теперь даже вспоминать.

По окончании института, придя в школу, я попал в ситуацию, характерную для позднесоветского педагога. Представьте, молодой учитель, иронически, как и большая часть тогдашней интеллигенции, относящийся к постылым идеалам, встаёт у доски. Он призван отвечать на жгучие вопросы о правде, социальной справедливости, смысле жизни, логике истории, волнующие учеников. Но он и сам не знает ответа, а если и знает, то поделиться сомнениями не может. Нельзя – он боец идеологического фронта! Много позже я прочитал у Ренана, что население делает нацией общее славное прошлое и общие высокие планы на будущее. С планами на будущее было в СССР уже плохо. Анекдоты про коммунизм как воображаемую и недостижимую линию горизонта рассказывали друг другу даже пятиклассники. Впрочем, полное отсутствие футурологической модели, как в нынешней России, это ещё хуже…

Герой моей повести, журналист Петрушов, по стечению обстоятельств пришедший ненадолго поработать в школу, чувствует этот разлад и пытается объединить учеников хотя бы героическим прошлым – поисками утраченной рукописи гениального писателя Пустырёва, погибшего на фронте. Тут я воспользовался своим филологическим опытом – разысканиями во время работы над книгой о Георгии Суворове. К тому же в ту пору я хотел найти рукописи Николая Майорова, самого мощного, по-моему, поэта из тех, кто не вернулся с войны.

По воспоминаниям, перед отправкой на фронт он завёз своей сестре два чемодана черновиков. Но мои поиски ни к чему не привели: архив так и канул бесследно – в отличие от рукописи первой части «Тихого Дона», которую Шолохов перед войной оставил на хранение своему московскому другу, а нашлась она только в XXI веке, и была наконец поставлена точка в спорах о том, кто написал великий роман. Впрочем, с самого начала спорить было не о чем. При своём мнении остался лишь «неистовый ревнивец» Солженицын, до неприличия завидовавший гигантскому таланту казачьего самородка.

Мой Петрушов понимает: объединения героическим прошлым уже недостаточно. Одного минувшего мало. Тем более что рукописи всё-таки горят, хотя в конце я оставляю призрачную надежду на то, что великий роман Пустырёва, возможно, уцелел… Между прочим, пермский прозаик Алексей Иванов в романе «Географ глобус пропил», написанном полтора десятилетия спустя после «Работы над ошибками», использовал этот мой сюжет, включая подробности личной жизни героя. В общем-то, для литературы дело обычное: прочитал где-то, забыл, а потом словно озарило. Бывает… Но тут есть одна любопытная деталь: пьющий географ Иванова пытается увлечь детей не высокой духовно-нравственной целью, как мой Петрушов, вдохновивший подростков поиском утраченного шедевра. Нет, он просто обещает ученикам в случае консенсуса интересный поход – вниз по реке Чусовой, кажется, на плотах. Тоже дело хорошее, но разницу, надеюсь, читателям разъяснять не надо. Ну и с ученицами у моего персонажа никаких заморочек не было и быть не могло. Я-то писал героя с себя.

Честно говоря, во время работы над повестью обо всех этих проклятых вопросах кризиса национальной идеологии я ещё не задумывался – просто вспоминал свой учительский опыт, впечатления, коллег, подруг, учеников… Наверное, это даже хорошо: меня вела жизненная и художественная логика, а не вычитанная концепция. Критика прежде всего оценила в «Работе над ошибками» тщательно выписанную «анатомию и физиологию» поздней советской школы. Но ощущение надвигающегося катастрофического неблагополучия, взаимного отчуждения поколений, разрыва связи времён, необходимой каждому обществу, она тоже уловила и отметила. А главное – это почувствовал читатель.