Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Кое в чем он меня убедил, но не в главном. Даже точно зная, что нахожусь под наблюдением, я не мог установить, кто именно за мной следит. Я и сегодня не имел понятия, не выследили ли меня. Потому вопрос, который я задал Джонсону, был для меня чрезвычайно важен. Я спросил, нет ли у него людей, которые могли бы точно установить, не проявляет ли КГБ к моим действиям и маршрутам особого интереса.

Он обещал тут же все организовать и сказал, что немедленно даст мне знать, если будут какие-либо тревожные симптомы, а также заверил, что при необходимости американцы вмешаются в дело.

Я был благодарен Джонсону за это, но все же я понимал, что всякий раз, входя в Миссию, я буду вспоминать, что здесь меня могут задержать и отправить самолетом прямо в Москву. Совсем недавно я видел, как отправили из Нью-Йорка незначительного дипломата, шансов спастись у него не было. Это был чиновник Миссии, арестованный нью-йоркской полицией за то, что он вел машину в пьяном виде и поругался с водителем автобуса. Он утверждал, пытаясь защититься, что его арест — это провокация, что американцы использовали этот инцидент, чтобы попробовать завербовать его. Уж не знаю, поверили ему или нет, но как только его освободила городская полиция, он тут же оказался под арестом в Миссии и был отправлен домой ближайшим рейсом Аэрофлота.

Я рассказал Джонсону этот эпизод, достаточно банальный по сравнению с тем, что мне приходилось видеть, чтобы подтвердить свое беспокойство: ведь нечто похожее может случиться и со мной.

— Я почти каждый день хожу в Миссию. Стоит мне оказаться там — и ни одно правительство в мире не сможет меня оттуда вызволить, если меня задержат. Сотрудники Миссии и КГБ могут придумать любой предлог для того, чтобы задержать меня там или отправить в Москву. Внезапный инфаркт, инсульт, все что угодно. Они без конца используют такие предлоги.

— Но кое-что мы все-таки можем сделать, — настаивал Джонсон.

Он сказал, что сомневается, что меня могут убить в Миссии, что я слишком известная фигура, чтобы так рисковать. Моя жена подымет скандал, ООН будет задавать вопросы.

Мне пришлось согласиться с доводами Джонсона. Я знал, что советские не любят, когда такие вещи становятся известны.

— Если они попытаются увезти вас назад, в Союз, им придется проделать это через аэропорт Кеннеди, — продолжал Джонсон. — Тут мы можем вмешаться, чтобы убедиться, что вы улетаете по собственной воле. — И добавил, что я всегда должен сообщать о своих поездках, особенно если еду в аэропорт Кеннеди.

Я ответил, что езжу туда довольно часто — встречать делегации или важных гостей или просто друзей. Джонсон повторил, что они хотели бы всегда заранее знать об этом, если, конечно, это возможно. Американские агенты обычно наблюдают за этими рейсами, и они получат особые инструкции на мой счет. Если я появлюсь там неожиданно, возникнет тревога.

— Если это случится и вам будет нужна наша помощь, сделайте какой-нибудь знак, например, поднимите правую руку, — сказал он.

Джонсон очень по-деловому обсуждал эту возможность. Тем не менее я живо представил себе, как группа кегебешни-ков ведет меня, напичканного всякими транквилизаторами, по аэропорту. Какой уж тут знак… Однако я постарался сдержать свою фантазию, а он продолжал:

— Кроме того, мы поднимем тревогу, если вы задержитесь в Миссии дольше обычного. Но нам нужно будет срочно связаться с вами. У вас есть американский врач, у которого вы регулярно бываете?

У меня был зубной врач, но к нему чаще ходила жена. В 60-е годы, работая в Нью-Йорке, я несколько раз бывал у кожника. Я назвал Джонсону его имя.

— Ничего необычного не будет, если он позвонит вам, чтобы вы пришли на осмотр?

— Нет, он и раньше это делал, чтобы напомнить мне о приеме, — ответил я. — Моя секретарша знает, что он мой врач.

— Прекрасно. Если вам передадут, что он звонил, немедленно позвоните мне. Это хороший способ предупредить вас, если что-нибудь не так.

По всему поведению моего собеседника было ясно, что он не сомневается в том, что я принял предложение американцев. Он был прав. Ведь я не сопротивлялся, не возражал. Вероятно, Джонсон понимал, что положение мое безвыходно.

— Вот что, — продолжал он, — почему бы вам не попробовать заняться этим ненадолго? Я уверен, что вы это сможете. Вот увидите, это проще, чем вам кажется. И не беспокойтесь, мы вас не дадим в обиду. — Он помолчал. — Ну как, идет?

— Идет. Но ненадолго.

— Отлично. — Он улыбнулся и повторил свой совет ничего не менять в моих привычках. — Пока все идет, как прежде, вы ни у кого не вызовете подозрений.

Я взглянул на часы: было около десяти. Мы условились встретиться через две недели, во вторник, если в ООН не возникнет чего-либо непредвиденного. Чтобы изменить расписание, Джонсон предложил встретиться днем. Я пообещал в понедельник подтвердить по телефону, что приду, но добавил, что если что-то помешает мне, то пусть он ждет меня в среду, около двенадцати.

Мы так много говорили о деталях, что совсем забыли о сути: какого рода информацию от меня ждут?

Джонсон сказал, что я сам лучше всех могу судить, что важно и сколько времени следует посвятить тому или иному предмету, но, конечно, полезно все же выработать план действий. Он предложил начать с недавних телефонограмм, полученных в Миссии, выяснить день, время отправки и по возможности полный текст.

Я был поражен: как это — полный текст? Только что он успокаивал меня, рассуждал о моей безопасности, преуменьшая опасности, с которыми я мог столкнуться, и тут же предлагает мне рисковать головой. Скопировать в Советской миссии закодированную телефонограмму — равносильно тому, чтобы выдать себя с головой.

— Я не могу это сделать. Нам не разрешается делать даже краткие записи того, что мы читаем в комнате, куда приходят шифрованные сообщения, даже суть законспектировать. А вы говорили, что мне не придется делать фотографии или выносить компрометирующие материалы.

Он тут же ответил, что они и не ждут от меня полных копий, а достаточно и того, что я могу запомнить из важных сообщений.

Мне не хотелось, чтобы Джонсон слишком многого ожидал от телефонограмм, приходящих в Миссию, и я объяснил ему ограниченность информации, которую там получают. Он заверил меня, что я не должен сосредоточиваться на любой информации.

— Интересные вещи вы почувствуете, — сказал он. — Конечно, поначалу вам может быть трудно определять, что наиболее интересно для Вашингтона. Что-нибудь, что покажется вам совершенно незначительным и повседневным, может представлять для нас совершенную новость. Вы должны попытаться прочитать материал так, как если бы видели его в первый раз. Должны попробовать представить себе его ценность для постороннего человека, не обладающего ни вашим опытом, ни вашими знаниями.