Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

— Кто же это? — поинтересовался я.

— Его же люди из МПЛА.

— Это были люди, преданные нам? — допытывался я.

— Скорей всего, — ответил мой собеседник. — Наверняка утверждать трудно, но ты же знаешь… Такие дела держат под замком.

Я вновь почувствовал отвращение, поняв, что в Анголе действует гангстерская рука Москвы. С Кузнецовым я об этом, естественно, не говорил. Мы занимались моим конкретным заданием.

Дело заключалось в том, что СССР испытывал некоторое беспокойство в связи с территориальными раздорами между африканскими странами. Эти раздоры вполне могли смешать советские планы на африканском континенте. Особенно тревожными были территориальные споры между Эфиопией и Сомали из-за Огадена, а также между Марокко и Алжиром в Западной Сахаре.

СССР имел особые интересы в Огадене, но будучи в хороших отношениях и с Эфиопией, и с Сомали, он вовсе не желал ставить под угрозу свое прочное положение на Африканском мысе из-за необходимости принять ту или иную сторону. На севере же континента положение было иное. Советский Союз не очень доверял Алжиру и всячески стремился привлечь на свою сторону Марокко. В основе конфликта была поддержка Алжиром Фронта Полиссарио, стремившегося захватить власть в бывшей Испанской Сахаре, на которую претендовало Марокко.

В обоих случаях главными были политические расчеты, а идеология отступала на второй план. Революционный режим, свергнувший эфиопского императора Хайле Селласие, исповедовал ярый марксизм, что теоретически должно было сделать его фаворитом Москвы. Советские, кубинские, восточногерманские военные советники в Эфиопии и посылаемое оружие сыграли решающую роль в подавлении постоянно вспыхивавших восстаний в Эритрее. Но Сомали также считал себя "социалистическим” государством и, что было еще более важным, предоставил в распоряжение СССР порт Бербера — важный стратегический пункт на берегу Индийского океана. С такими крупными ставками в обеих странах Москва рисковала многое потерять, встань она на сторону одного из противников.

Рассуждая логично, на севере Африки Москва должна была бы поддержать Алжир и партизан Фронта Полиссарио, — социалистическое освободительное движение. Маррокко же — исламская монархия. Идеологический выбор, казалось бы, ясен. Но у СССР, кроме идеологических соображений, были еще и практические цели, затруднявшие выбор. Не желая толкнуть Марокко еще дальше в западный лагерь, Москва также не могла согласиться с постоянными заигрываниями Алжира с Китаем и с той поддержкой, которую Пекин оказывал партизанам Фронта Полиссарио. Так же, как и в случае с Огаденом, конфликт на севере Африки не способствовал развитию советских планов, а подвергал их опасности. Вот и выходило, что раздоры и конфликты между африканскими государствами, некогда игравшие на руку Москве, теперь стали препятствием для дальнейшего роста советского влияния на этом континенте.

Работа, предстоявшая мне и моим коллегам, состояла в разработке плана применения на африканском континенте тех же принципов неприкосновенности границ, которые были центральными в дипломатическом наступлении, приведшем к соглашению о безопасности в Европе. Хотя африканские границы были установлены колониальными державами без учета расселения племен и их традиций, Москва, предпочитая сохранение статус-кво, не желала никаких изменений существующих границ, обозначенных европейцами на географических картах еще в прошлом веке.

В подтексте этой политики стоял еще один вопрос, не имевший прямого отношения к Африке: вопрос о территориальном споре между СССР и Китаем о землях вдоль Амура и Уссури, захваченных царской Россией у Китая в XIX веке в тот же период, когда Англия, Франция и Германия делили Африку. Кремль опасался любого прецедента, где бы то ни было, которым Китай мог бы оперировать в своих территориальных претензиях. Политика в Африке должна была строиться с учетом этих соображений, независимо от того, насколько прагматичны были бы ее последствия.

Работа, таким образом, походила на разгадку загадки с имеющимся ответом. Конкретная задача Министерства иностранных дел состояла в том, чтобы составить послание, которое Брежнев потом пошлет главам всех африканских государств. В этом послании должна была содержаться формулировка советской политики с акцентом на основном принципе неизменности и неприкосновенности существующих границ.

Я был рад, когда эта нудная работа подошла к концу, а вместе с нею и мой отпуск. Пора было возвращаться в Нью-Йорк.

Золотистым полднем в последних числах сентября 1976 года в отдаленном уголке аэропорта Кеннеди собрались люди. Они нервно осматривали друг друга, напряженно стараясь понять, кто свой, а кто — чужой. Толкаясь около своих автомобилей, они неуверенно оглядывали себя, что-то непрерывно поправляя и то и дело всматриваясь в ослепительно синее небо и легкую дымку, поднимавшуюся над отдаленной посадочной полосой. Вскоре на нее сел советский лайнер "ИЛ-62”, доставивший в Нью-Йорк министра иностранных дел СССР Андрея Громыко, прибывшего на сессию Генеральной Ассамблеи ООН.

На аэродроме Громыко встречали человек 50–60, представлявших элиту советской дипломатической колонии. Среди них выделялись фигуры Малика и трех его заместителей, включая резидента КГБ Юрия Дроздова. Присутствовал на аэродроме также секретарь нью-йоркской парторганизации Александр Подщеколдин, главы украинской и белорусской делегаций в ООН, а также начальник охраны Миссии. Не остались в стороне и представители стран — членов Варшавского договора, а также Монголии.

Эти лица были приглашены на встречу Громыко. Но, по крайней мере, половина топтавшейся толпы проникла на аэродром по собственной инициативе. Например, заместители глав Украинской и Белорусской миссий, Борис Прокофьев — заместитель Генерального секретаря ООН по экономическим и социальным вопросам, постоянно подлизывавшийся к высокопоставленным бюрократам. Все эти люди ежегодно прибывали на церемонии встречи Громыко только для того, чтобы поглазеть, кто из тщеславных чиновников сможет протиснуться поближе к Громыко и удостоится быстрого рукопожатия высокого советского вельможи. Но так как Громыко не тратил много времени на подобные процедуры, неприглашенным просто не на что было рассчитывать. Тем не менее желание быть хоть как-то причастным к власть имущим и знаменитым гонит их всякий раз туда, где эти знаменитости появляются.

Самым высокопоставленным лицом в толпе встречавших был, конечно, прибывший из Вашингтона посол СССР в США Анатолий Добрынин. Он был также единственным человеком, которого Громыко хотел видеть в первый же момент своего прибытия в Нью-Йорк.