Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Как почти все мои друзья и одноклассники, я сформировался на таких уроках. Мы были уверены, что со временем примем руководство страной и будем строить коммунизм. Моя жена, мои друзья и коллеги — все мы были единодушны в том, что человек должен иметь то, что ему положено. И я тоже жил соответственно этим правилам.

Зубрежка до изнеможения в институте. Бесконечные, скучные и бесполезные комсомольские собрания. Но я неукоснительно выполнял все свои обязанности. Это вело меня наверх, к элите среднего класса, из которого я вышел, и это было вехой на пути к более смелым мечтам. Я прорвался. Но путь этот высушил мою совесть и честность — вот так же термиты, напав на зеленое дерево, оставляют от него одну труху.

Разоблачение Сталина в секретном докладе Хрущева на XX съезде партии в 1956 году глубоко ранило меня, едва не разрушив мою веру в советскую систему. Я оказался на распутье. Все, что было для меня священно — гений Сталина, мудрость и безошибочность партии, ее правота, ее забота о судьбах народа и страны, — все это оказалось ложью. Нам казалось, что мир перевернулся вверх ногами. Жестокости, совершенные при Сталине, понять было трудно. Еще труднее было объяснить их.

Нас всех заверили, что виновник найден и наказан и что такое больше никогда не повторится. Потом Хрущев немного ослабил поводья как в быту, так и в литературе и искусстве, и пообещал народу золотой век. Ошеломленный и сбитый с толку всем происшедшим, народ схватился за его обещание, как утопающий за соломинку. Началась "оттепель”. Порыв свежего воздуха проник не только во внутреннюю политику страны, но и во внешнюю. И все же я так и не смог получить точного и ясного представления о том, почему, в силу каких причин мог возникнуть сталинизм. Хрущев так и не обнародовал данные о масштабах террора, а уж тем более факты о том, что ответственность за террор несла и партия и вся советская система. Это не означает, что я не пробовал найти объяснение. Но время шло, энтузиазм юности увял, повседневная жизнь отодвинула мысли на эту тему на задний план.

Я верил в Хрущева. С этой верой я пришел в 1956 году в Министерство иностранных дел. Меня привлекло туда начало прогресса в переговорах о разоружении. Хрущев, с которым мне удалось познакомиться и работать, казался человеком, а не богом, как Сталин. Все это я воспринимал как знак надежды.

Потом, в том же году, советские танки подавили свободу Венгрии. Но тогда мы не считали, что в этом виноват Хрущев.

Ведь в Политбюро все еще занимали ведущие места Молотов, Маленков и Каганович. В 1957 году Хрущев вышвырнул их оттуда. Вот теперь, думал я, он поведет нас к лучшей жизни, к позитивным переменам. Может, не так быстро и не так прямо, как хотелось бы, но ведь не сразу Москва строилась.

Меня тянуло к другому миру, о котором я узнавал из книг и газет, из лекций в институте, от людей, побывавших там. Запад был для меня такой же загадкой, как СССР — для американцев. Судя по тому, что я мог разузнать, Запад представлялся разом привлекательным и отталкивающим, процветающим и загнивающим. Я увидел его своими глазами в 1958 году, когда провел несколько недель в Нью-Йорке. Больше всего поразила меня открытость американского общества. Это было очевидно даже при том, что все время пребывания в Америке я находился под строгим наблюдением КГБ. Я много читал и слышал об американской свободе, кое-чему верил, кое в чем сомневался. Дома, в СССР, все было полной противоположностью тому, что я увидел в США. Все под замком в самом прямом смысле этого слова — рты, газеты, телевидение, литература, искусство, путешествия за границу. Нам приходилось скрывать свои мысли, если они отличались от официальной точки зрения. Хрущев только ослабил поводья, не более.

Поднимаясь по дипломатической лестнице и приобретая жизненный опыт, я более четко постигал советское общество, функционирование бюрократического аппарата и жизнь элиты. Из осколков фактов, из сообщений о происходящем в Министерстве иностранных дел о наших внешнеполитических акциях, и о том, что стояло за ними, начала складываться полная картина, и я все более ясно проникал в ее суть.

Но многое все же оставалось в тумане. Кубинская авантюра, Берлинская стена, пропагандистские кампании вокруг разоружения вместо переговоров, экономический хаос в стране, невыполненные обещания, возрождение "культа личности” — на этот раз Никиты Хрущева, — "оттепель”, которая оказалась ложной весной, — все это вело к разочарованию, к потере веры.

Так я стал частью того слоя общества, члены которого делают вид, будто борются против того, чего на самом деле добиваются. Они критикуют буржуазный образ жизни — а сами только о нем и мечтают; они осуждают потребительство как проявление обывательской психологии, как следствие тлетворного влияния Запада, а сами больше всего на свете ценят товары и блага Запада. Я тоже не устоял. Пропасть между тем, что говорилось, и тем, что делалось, была угнетающей, но еще больше угнетало меня то, что мне самому приходилось работать для расширения этого разрыва. Я старался запоминать все, что когда-либо говорил, и все, что говорили мне другие, потому что от этого в колоссальной степени зависели мой успех и процветание. Я делал вид, будто верю в то, во что не верил, я притворялся, будто ставлю интересы партии и общества превыше своих собственных, тогда как на деле все было наоборот. После многих лет такой жизни я начал видеть в своем зеркальце для бритья подлинный портрет Дориана Грея.

Я улыбался и лицемерил не только в общественных местах, на партийных собраниях, при встречах со знакомыми, но даже в своей семье, даже наедине с собой. Любому политику или дипломату приходится в той или иной мере притворяться ради общего дела или интересов своей страны — иногда вовсе не во имя благородных целей. Но притворяться во всем, всегда и везде, утратив веру в то, что делаешь, — не всякий способен это вынести. Это все равно, как если бы глубоко верующий человек жил среди воинствующих атеистов, которые не только заставляли бы отрицать Бога, но и бесконечно проклинать Его и Священное писание.

Не все мои коллеги сумели выстоять в этой жизни. Одни вовсе оставили политику, другие стали таксистами или спились, третьи сошли с ума, четвертые покончили с собой.

Но большинство просто отбросили все укоры совести и жили, как могли, с заскорузлыми остатками былой честности. Они стали закоренелыми циниками, которые перестали отличать добро от зла, целиком посвятили себя своим карьерам ради собственной выгоды и верно служат сохранению диктатуры элиты, к которой они сами теперь принадлежат.

Но и те, кто колебался, тоже продолжают служить советской системе, храня свои сомнения про себя и ведя двойную жизнь. На это есть множество причин: страх повредить семье, гипертрофированная привязанность к стране и неуверенность в том, что существуют какие-либо лучшие возможности. Я относился к этой группе. Для того чтобы оставаться членом высшего класса, мало лгать и притворяться. Нужно бороться за выживание — а не то тебя вышвырнут прочь. Проведя долгие годы среди элиты, я получил полное представление о ее продажности и грубости. Жизнь в ней невероятно уродлива. Она толкает человека даже на личные предательства. Для элиты они становятся неотъемлемой частью жизни. Подозрительность и интриги достигли уровня высокого искусства. Будь Макиавелли сегодня жив и живи он в Москве, — он был бы студентом, а не профессором.