Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

— Слава?

— Слава. Она всегда не тому, не тогда, не за то и не вовремя. Слава всегда присваивается властью. Когда человек умирает, делать нечего, и начинают набивать чучело такое. Беда великим писателям. Но все-таки радость была в том, что советская национализация сохранила 19 век в какой-то мере… Многие думают, что они свободны. А ни черта никто не свободен. Я всю жизнь прожил как свободный человек. Якобы. А по сути дела я вполне историчен…

— Был момент, когда вы ощутили признание?

— Оно приходило ко мне много раз и столько же раз отступало. Что значит настоящее признание? Когда я увидел, что у меня есть читатель. Слава богу или не слава богу, массового у меня никогда не было. У меня был свой читатель, и он расширялся, даже были фанаты. И когда ко мне теперь кто-то подходит и говорит: «Я вырос на ваших книгах», я говорю: «Хорошо, что вырос, что же ты такой старый?» Тогда страна читала иначе. Художественная литература единственная могла нести в себе отблеск правды и реальности. И за этим просто охотились. Если что-то появлялось, то это читали все или хотя бы круг тех, кто мог это достать.

— Когда читаешь «Человека в пейзаже», там в центре — Павел Петрович, художник, который рефлексирует, выпивает, и возникает впечатление, что это ваш двойник и сквозной герой. Можно ли говорить, что есть какой-то путешествующий по вашим книгам человек?

— Я думаю, что есть, безусловно есть. Я думаю, что общие черты можно найти и в Одоевцеве, и в Монахове. Я по этому поводу сделал коллажную книгу «Неизбежность ненаписанного»… Хотел обнаружить, кто такой я. Поскольку у меня много написано от «я», особенно в путешествиях. Так где же этот «я»? Стал я выбирать по годам кусочки, которые действительно могут оказаться автобиографическими, дневниковыми, мемуарными. Оказалось, что не так много на том. «В этой книге ничего не придумано, кроме автора автором». Автор − придуманная фигура. А кто твое «я»? Если ты долго этим занимаешься и начинаешь привыкать, что ты носитель этого имени, то найти «я» — довольно затруднительная вещь. Недаром же я придумал тогда полуписьменные сочинения… Я вот сейчас с вами разговариваю. Это говорю я или не я? Или это говорит писатель Битов? Скорее это говорит писатель Битов, а не я. Довольно трудно поймать себя на слове. На слове никого нельзя поймать. Автор уходит неизвестным. Может быть, письмо и есть сокрытие «я»…

Автора надо сначала выдумать. Я знаю, что автор проявляется в тех моментах, когда судьба призывает тебя к какому-то поступку, решению, в неудобную позицию ставит. И если ты правильно решил, то судьба у тебя продолжается, а если неправильно, то судьба у тебя меняется, идет по другой касательной, кривой, падает, взлетает, неважно. Но вот эти точки есть, в них я был, и они становятся судьбой, именно эти точки, пунктиром.

— Часто делаешь выбор и многое теряешь в результате, но знаешь, что иначе нельзя.

— Да, ситуация выбора. Письмо — это тоже выбор, ты же выбираешь слово.

— А советский период для вас отрицательный?

— Я думаю, что очень многое потеряно, за что была заплачена большая кровь. Да, Сталин расправился с крестьянством. Но одно было: национализация гораздо лучше современной коммерциализации. Сейчас же все время идет, что архивы нам не нужны, филологические институты нам не нужны. А кто вы будете? Вы хрюкать будете уже через поколение. Получается, что мы то хорошее, что могли потерять, потеряли, и то плохое, что могли приобрести, приобрели. То есть сложили два минуса, два минуса дают плюс только в математике, а у нас получился просто длинный минус. Пока что. И это очень выйдет боком, потому что настоящий капитализм — это труд и вклад. С трудом слабовато, а с вкладом хотят сэкономить.

— Можно ли было удержать большую страну под названием Советский Союз?

— Есть очень хорошая фраза, но она стала расхожей, − что история не имеет сослагательного наклонения. Но если говорить о «бы», то мне кажется, что можно. Можно было сохранить Союз, нечто вроде Советской империи, потому что это территориальная общность. Не островная… Нельзя отделить куски друг от друга. В результате все маются. Люди научаются жить всюду, и в окопе, и в камере, и друг с другом. Люди научились жить. И хотя это был очень идеологически замызганный термин, дружба народов, но она тоже была. Это было и с фронтом связано, и еще с чем-то. Я всегда говорил, что империя держалась не только на подавлении, она держалась на водке, которую стали все пить, даже винные народы, с винной культурой тоже стали пить, на русской бабе, на базаре, когда можно было возить с юга на север. Юг и север тоже понятия имперские, у нас были наши имперские дела — Крым и Кавказ. Это связано с литературой, потому что все туда убегали отогреться и отжиться, и русским языком все это покрывалось, общим. В результате теряют и родной язык, и русский забывают, и английскому не научаются. На самом деле это погружение во тьму. Надо было отдать больше, чем просили. Это единственное, что погубило. Финляндии в свое время Александр Третий дал все, они стали княжеством. И Прибалтика, которая настаивает на своей самостоятельности, у нее же было только лет 20 самостоятельности, которую Ленин дал…

Это было бы очень расчетливо — дать все, удерживая в рамках единого целого. Даже Западу была невыгодна утрата этой страны, она держала в балансе третий мир и Запад.

Для меня самая лафа возникла в перестройку. Горбачев, кстати, не собирался распускать Союз, но ему не хватило силы удержать его. А меня наконец стали печатать и выпустили за границу. Я был при деньгах, еще рубль чего-то стоил, и я начал получать заграничные деньги. Я получил свое за предыдущие страдания. А 1991 год для меня был год обломов. Я вот так и живу. Поддерживать мне приходится до сих пор не вполне самостоятельных своих исчадий, что-то мне достается от переводов, за книги практически никто не платит, это дело бесплатное. Для того чтобы быть самостоятельным от рынка, я продал одну квартиру, вторую сдаю, вот так и живу. Я независим − как был, так и есть.

— В вас перемешаны разные крови?

— Русской, я надеюсь, больше всего, немецкой почти столько же и капелька черкесской. Трехпроцентный черкес. Но во мне зато ген выскочил, потому что я был ни на кого не похож, ни на папу, ни на маму. Зачат я был в исторической Черкесии, вот это способствовало, в Анапе. Это мама мне в конце сказала. Это я уже за уши притягиваю. Но генетика, по-видимому, есть, если меня сразу в горы потянуло, сразу связь была с ними. Ген так во мне определился.

Поздно я об этом узнал, что есть кровинка. Лермонтов-офицер написал маленький замечательный очерк «Кавказец». Одна из лучших его проз.