Нина Хрущева - Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах

Однако дед никогда не поддавался унынию. Временами он проявлял склонность к шалости, к восхитительной непосредственности. Даже если взрослые решительно пресекали баловство на даче и заставляли нас вести себя как образцовые советские дети, дед всегда позволял нам подурачиться.

Помню, как однажды мы с младшей сестрой Ксенией спрятались в библиотеке, чтобы избежать работы в саду. Дед считал, что даже самым маленьким детям необходимо «трудовое воспитание», поэтому мы регулярно должны были собирать клубнику или помидоры. Но это было грязное и утомительное занятие, и мне вовсе не хотелось так проводить выходной день. Зато библиотека с её монументальным письменным столом и книжными полками во всю стену казалась мне, пяти-шестилетней, величественным, почти священным местом. Полки были заставлены книгами всех цветов и размеров, а также сувенирами кремлёвской эпохи: памятными подарками от глав государств и организаций, с которыми дед имел дело. Тут же стояла кушетка, обитая желтокрасной парчой, под которой явственно чувствовались пружины.

Я, как вечная заводила, подначила Ксению опробовать их на «прыгучесть». Мы прыгали и скакали, вопили от восторга, пока в комнату не вошла мама и не застыла в ужасе. Как посмели мы вести себя так безответственно в этом доме?!

Мама ругалась так громко, что в библиотеку, привлеченный шумом, вошёл дед. Плотный мужчина, одетый в традиционную белую рубашку и мешковатые серые брюки, он имел своеобразную походку: двигался быстро и плавно, широкими шагами, словно бы скользил по полу. И вот он стоял в дверях и обозревал сцену: наши с сестрой испуганные мордашки, повернутые к нему, и возмущенное лицо матери. Дед от души расхохотался и сказал маме: «Да ладно, они же дети! Конечно, им хочется попрыгать. Я бы и сам с удовольствием попрыгал, да боюсь, пружины не выдержат. Так что они это делают за меня». Мы, довольные, захихикали.

Дедово добродушное легкомыслие не исчерпывалось только этим эпизодом. Помню, как-то мы все собрались за длинным обеденным столом в огромной, обшитой казенными деревянными панелями столовой. Обеды на даче были для меня всегда до слез утомительным испытанием. Мы, дети, должны были сидеть молча в течение всего этого очень взрослого мероприятия. И вот, чтобы как-то развлечься, я начала хлюпать — шумно всасывать лапшу из супа. Мама увидела — и услышала — и её лицо побледнело. Я в очередной раз опозорила её. Хрущёвы, красноречиво говорил её взгляд, не должны себя так вести. Она велела мне сейчас же перестать, а я из чувства противоречия ответила, что перестану, только если мне позволят выйти из-за стола. Мама настаивала, что я должна сначала доесть суп. Наше препирательство зашло в тупик, и внезапно мы оказались в центре скандала.

Все разом замолчали и посмотрели на нас. Я продолжала шумно есть суп, и моё протестное хлюпанье эхом отражались от стен столовой. Я и хотела бы перестать, да не могла, пригвожденная всеобщим вниманием. Наконец дед нарушил молчание: «Что ж, Нина, ты думаешь, что у тебя хорошо получается, но я могу хлюпать громче. Давай поспорим. Если я хлюпну громче, ты прекратишь. Если ты громче, мы все порадуемся, и ты продолжишь». Я согласилась. Он наклонился к тарелке, зачерпнул суп и, поднеся ложку ко рту, со знанием дела тоже хлюпнул. Звук, который он произвёл, был несравнимо громче моего. Я проиграла честно, и все вокруг рассмеялись. Это было то, что мне нравилось в дедушке: он не стеснялся вести себя глупо перед гостями; он был готов слезть с пьедестала, чтобы помочь внукам выйти из неловкой ситуации. Эта отзывчивость была свойством его натуры, и, как я позже узнала, многое объясняла и в его политике, и в его абсолютной преданности делу коммунизма, и в его человеческом отношении к людям, лишенном обычного советского чванства и советской же жесткой субординации. Но я также выяснила, что это его понимание и терпимость никогда не распространялись на его старшего сына.

В то время, однако, я ничего не знала про Леонида и помню только, что позже в тот же день бабушка взяла меня с собой в теплицу, в теплом, влажном воздухе которой круглый год росли и благоденствовали клубника, разные цветы и дыни. Расположенное в нескольких шагах от дома, строение это было дедушкиной гордостью: он сам его соорудил из деревянных реек и целлофановой пленки. Я же терпеть не могла туда ходить, потому что там трудно дышалось. Бабушка сказала, что ей якобы нужна моя помощь с кабачками, но на самом деле она хотела поговорить со мной с глазу на глаз. Она заявила, что если я и дальше буду плохо вести себя, мама больше никогда не возьмет меня на дачу.

― Ну и ладно, останусь дома, — выпалила я, подумав с облегчением, что больше не придется терпеть диктат строгих манер. Но бабушка с готовностью парировала:

― Дедушка расстроится, если не увидит тебя в следующее воскресенье. И я тоже.

В этом была вся Нина Петровна: сдержанная, строгая и справедливая, неизменно желавшая видеть лучшее в людях. Даже политический крах её мужа не поколебал её большевистских убеждений. Мы все должны были, в её разумении, придерживаться некоего набора безупречных стандартов. «Наши поступки всегда имеют значение», — часто повторяла она. Мама говорит, что это был её способ уберечься от хаоса, который, она боялась, непременно наступит, если все будут вести себя так же импульсивно, как дед, который, несмотря на карьеру советского аппаратчика, никогда не был привержен ригористическому стилю советского руководства. Бабушка не только свято верила в учение Карла Маркса о диалектическом материализме — в то, что материальный, то есть физический, мир первичен, а человеческое сознание вторично, — она применяла это учение в повседневной жизни.

Я всегда думала, что эти мои ранние воспоминания не имеют большого значения, что они лишь часть моего детства. Бабушка в моём детском представлении была серьёзная, а дед с причудами, но, главное, они были оба любящими и заботливыми. И хотя мама часто говорила мне, что они были строгими родителями, только начав копаться в истории семьи, я осознала, что со своими детьми они были совсем другими; что политические изменения в стране — от большевиков до Брежнева — изменили их тоже, сделали менее требовательными. Хрущёв, которого я знала, был человеком, пережившим унизительный крах своей карьеры и оставшимся не у дел. «Я теперь пенсионер», — часто повторял он, как бы смирившись и одновременно не веря в это. Но, чем больше я узнавала о прошлом моих бабушки и деда, о том, как они росли и как встретились, тем отчетливее я понимала, насколько суровый революционный дух ранней советской эпохи сказался на воспитании их старшего сына Леонида.

Родившийся в крестьянской семье в деревне Калиновка Курской губернии, что на границе России и Украины, мой дед ребенком пас овец. Его отец, Сергей Хрущёв, отслужил в царской армии и был, как говорили, рукастым мужиком. В поисках заработка и лучшего применения своим рукам он в 1908 году решил сменить русскую деревню на украинские шахты. Никита, которому тогда было четырнадцать, не желая всю жизнь оставаться деревенским пастушком, последовал за ним. Отец и сын поселились в Юзовке на Донбассе и принялись обучаться навыкам своих новых рабочих профессий. Свободное от работы на фабрике время Никита проводил, подрабатывая слесарем-механиком. Однажды из найденных им на свалке сломанных деталей он самостоятельно собрал примитивный, но работающий велосипед с мотором и гордо разъезжал на нём по улицам Юзовки, привлекая внимание прохожих громким ревом.