Игорь Гарин - Непризнанные гении

Он сам — жертва бытия, не эпохи, не строя, не семьи, не болезни, а именно нескончаемо-мучительного бытия. Бытия, в котором так трудно — быть .

Образом такого бытия Кафка избрал вонзаемый в тело нож. Кстати, этот образ — сквозной символ всего его творчества… «…И с каждой последующей страницей острие уходило все глубже, а боль нарастала, становясь невыносимой…»

Понимания Кафка не знал с самого детства, тем более, что с детских лет был как бы герметичен, закрыт. Согласно свидетельству соученика Франца Эмиля Утица, даже для друзей он был «зашнурован»: «…Он всегда будто окружен какой-то стеклянной стеной. Со своей спокойной и любезной улыбкой он позволял миру приходить к нему, но сам был закрыт для мира». Эту «закрытость» лучше всего символизирует его «Нора» — необходимость в «укрепленной площадке», отделяющей ее обитателя от «окружающей земли»…

Как человек, совмещающий в себе комплекс ребенка и святого, он отличался от «всех» структурой личности, плотиновским отношением к миру, неотмирностью, духовным аутизмом. Здесь проявлялся не просто его природный нарциссизм — здесь что-то от «тела — сосуда дьявола», источника пороков и страстей. Отсюда — понимание плоти как грязи, вылившееся в аномальное отношение к сексу. Отсюда же — парадоксальное сочетание поглощенности телом и определенной склонности к саморазрушению-самоистязанию, в чем-то близкой к мазохизму: ослабление собственного организма диетической и вегетарианской пищей, стрессом, бессонницей, страхами…

Отношение Франца Кафки к миру — это отношение ребенка, столкнувшегося с мировым несчастьем — надежда на чудо. Вопреки злу существования, вопреки наличной действительности, вопреки всему, что его окружает, Кафка предпочитает безысходности надежду на конечное спасение. «Верить в прогресс не значит верить в то, что какой-то прогресс уже произошел». Хотя все разглагольствования о прогрессе — ложь или своекорыстие, не следует слишком отчаиваться по этому поводу…

Феномен Кафки — инфантильная беспомощность перед выбором, чего бы этот выбор ни касался — службы или писательства, действия или мечты, одиночества или брака, преданности семье или бунта против нее. Страхи и душевные страдания — результат бесконечного напряжения, вызванного столкновением между внутренней и внешней реальностью, возвышенной любовью и сексом, преданностью семье и ее неприятием, притязаниями инстинкта и стремлением к духовной жизни.

Это понимали как сам Кафка, так и его друзья. Макс Брод считал, что в его друге борются за господство две взаимоисключающие тенденции: «стремление к одиночеству и желание быть общительным». Он полагал, что существует на «ничейной земле» и чувствовал себя сверхробинзоном.

Это не было эскапизмом или аутизмом — это было именно «пограничной зоной», согласием и протестом одновременно. «Если я обречен, — писал он в июле 1916-го, — то обречен не только на смерть, но обречен и на сопротивление до самой смерти».

Уникальность феномена Кафки — в ярком свидетельстве парадоксальности человеческого существования: неотрывности добра и зла, силы и бессилия, внутреннего опустошения и творческого порыва, несчастья и торжества, успеха, рождающегося из отверженности.

Психологические комплексы Кафки, мешавшие его адаптации к миру, носили системный характер и взаимно усиливали друг друга: невротическая депрессия, нарциссизм, вялость, ипохондрия, комплекс неполноценности, неспособность к активному действию и выбору альтернатив, нерешительность, амбивалентность, неумение разрешать внутренние конфликты, переживание писательской непризнанности, бессознательное ощущение тупиковости всех жизненных ситуаций, возможно, страх коитуса. Еще — отношение к бытию как ко тьме, «из которой поднимается, когда захочет, темная сила».

Поскольку разрешение внутренних конфликтов личности, согласно психоанализу, может происходить только изнутри, на уровне характера, смены жизненной установки, а Кафка — по крайней мере до сорокалетнего возраста — не мог ничего изменить или что-либо выбрать (а прибегать к помощи психоаналитиков не имел желания вследствие отрицательного отношения к самому психоанализу), то его конфликтные ситуации оказались неразрешимыми.

В результате этого большую часть своей жизни Кафка находился во власти своих комплексов. Комплексы властвовали над ним потому, что ему не удалось установить с ними связь, определенную сознательной позицией мужского эго.

Сам он ощущал свой душевный конфликт как распятие, как пытку, при которой «преступника» разрывает надвое специальная машина, как закованность в двойные (небесные и земные) цепи: так что, если наклоняешь голову к земле, тебя начинает душить небесный ошейник, а если поднимаешь голову к небу, тогда душит ошейник земной. Клетка, тюрьма, оковы — символы внешнего подавления и зависимости от других, постоянно мелькающие в его творениях: тюрьма, темница — родительский дом, клетка — работа, оковы — брак… Клетка, тюрьма, оковы для него всё: семья, работа, брак, даже Прага, город детства, семьи, город, который он ненавидит и всю жизнь мечтает покинуть, убежать…

«Каждый человек живет за решеткой, которую он носит в себе. Люди боятся свободы и ответственности. Поэтому они предпочитают прятаться за тюремную решетку, — которую они сами выстраивают вокруг себя. Моя тюремная камера — моя крепость».

В двадцатитрехлетнем возрасте Кафка получил степень доктора юридических наук Пражского университета. Его интерес к праву никак не связан с соображениями карьеры, юриспруденция была для него «минимально фиксированной целью, или максимальным выбором целей», иначе говоря, средством свободы, которой он никогда не обладал. Молодой юрист еще не сознавал, что профессия вторична — определяющую роль играют характер, структура души, а при его душевном складе восприятие жизни не зависит от профессии. Позже он скажет, что две профессии — страхового служащего и писателя — никогда не смогут ужиться друг с другом, но для людей его склада, для большого писателя вообще, всё, находящееся за пределами глубочайшей внутренней страсти, не может ужиться с жизненной рутиной, губящей эту страсть.

Для человека, обладающего гиперчувствительностью ко всему окружающему — близким людям, ненавистной службе, городскому шуму, находящемуся в состоянии постоянного возбуждения, поглощенному исключительно происходящим внутри себя и претворением его в «литературу», — главным в жизни становилось «бегство» — от опеки семьи, от обязательств перед невестой, службой, другими людьми.

Грызущая его рефлексия, то, что сам он именовал «активным самонаблюдением, копанием в душе» и что сделало его великим писателем, мешали ему жить, но не ослепляли, о чем свидетельствует развитая способность к самообузданию: «Спокойно терпеть себя, не забегать вперед, жить так, как подобает, не носиться с собой».