Игорь Ефимов - Гении и маски. О книгах Петра Вайля

Петр Вайль эмигрировал из СССР в 1977 году. За тридцать лет жизни на Западе он опубликовал дюжину книг, сотни статей, а его радиопередачи, ушедшие в эфир через микрофоны станции «Свобода», должны исчисляться тысячами. В предисловии к книге «Стихи про меня» 2он писал: «по вторгшимся в тебя стихам можно выстроить свою жизнь — нагляднее, чем по событиям биографии» (СПМ-13).

Хотя в этой книге читатель найдет много исповедальных моментов, отнести ее к разряду «автобиографических» все же не получается. Ее уникальный — автором специально придуманный — жанр точнее всего было бы определить как «Сборник объяснений в любви». В любви к стихам и к поэтам, их сочинившим. Причем, именно не «признаний в любви» — признания могут быть короткими, как тост, — а «объяснений», с подробными и далекими отступлениями в историю отношений, в собственную судьбу, в судьбу объекта любви, — то есть в историю написания полюбившегося стихотворения. Память Вайля хранила бездонные клады цитат, хронологических сведений, исторических анекдотов, впечатлений мемуаристов, и он щедро украшал ими свой рассказ, как бы бросая лучи разноцветных прожекторов на стихотворение, вынесенное к рампе. Поистине, счастлив должен быть поэт, которому удалось задеть сердце столь чуткого, отзывчивого и благодарного читателя.

Уже в книге «Гений места», вышедшей в 1999 году, Вайль продемонстрировал свой уникальный дар — наслаждаться сокровищами мировой культуры. Как щедрый распорядитель карнавала ведет он своего читателя по обоим полушариям, из города в город, устраивая в каждом настоящее пиршество для души, заражая нас своей способностью впитывать музыку слов, краски картин, свет и тени соборов, раскаты оперных арий, кадры кинофильмов, даже шедевры кулинарии и гастрономии. Найденный там прием построения глав — «один город — один художник» — в какой-то мере использован и в книге «Стихи про меня»: мы попадаем в Марбург вместе с Пастернаком, в Петербург — с Мандельштамом, в Прагу — с Цветаевой, в Нью-Йорк — с Маяковским, в Рим — с Бродским. Но принцип «одно стихотворение — одна глава» соблюдается не строго: стихотворение скорее включается как развернутый эпиграф, а тема главы может свернуть в совершенно неожиданную сторону, что вносит даже некоторый детективный элемент в повествование.

Еще мудрец Экклезиаст, три тысячи лет назад, пришел к выводу, что нет для человека «ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей… как наслаждаться… делами своими» (Эккл. 3: 12, 22). Представляется парадоксальным, что Петр Вайль, всю жизнь страстно выступавший против всякого учительства и проповедничества, одну за другой выпустил книги, по которым люди пытаются научиться у него этому восторженному — и завидному — приятию мира культуры, приятию, способному наполнить любую жизнь радостью и смыслом. В мировой литературе так много книг, талантливо и ярко описывающих путь автора в бездну отчаяния. Не лучше ли вглядеться наконец в путь, приведший человека к миру душевному, к умению наслаждаться не деньгами, успехом, важным постом или властью, а сокровищами искусства, доступными — казалось бы — всем и каждому?

Этим трудным словом в учебниках истории обозначается долгая — в полтысячелетия — война (X–XV века), которую испанцы вели против мусульман, отбивая у них обратно свою родину — Пиренейский полуостров. Уже в ранней молодости Петр Вайль и его друг и соавтор, Александр Генис, поняли — через вспышки пережитых словесных наслаждений ощутили — чутьем осознали, — что их родина — российская словесность. И одновременно с этим увидели, что эта родина оккупирована захватчиками, чуждым племенем по имени «советская идеология». Смело и весело вышли они на битву с могучим врагом и повели свою войну за отвоевание родных книжных просторов.

Их первая книга, посвященная этой теме, называлась «Современная русская проза» 3. Опустив в названии просившееся слово «неподцензурная» авторы как бы с самого начала давали понять, что на другую прозу не надо обращать внимания, что именно взбунтовавшихся писателей они считают главными участниками российского литературного процесса. Имена Алешковского, Владимова, Войновича, Довлатова, Венедикта Ерофеева, Зиновьева, Искандера, Синявского, Солженицына, Шаламова маркировали линию боев — победных восстаний — против мертвящего идеологического гнета. Однако оставались еще огромные территории русской классики, казалось бы, навсегда захваченные коммунистической пропагандой и погруженные навеки в формальдегид «классовых истолкований». И восемь лет спустя Вайль и Генис, продолжая свою реконкисту, выпускают сборник статей «Родная речь» 4, построенный как зеркальная альтернатива учебнику литературы средней школы. Главный пафос этой книги — порвать цепи, которыми советская власть приковала к своей идеологической галере Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого, Чехова и других, перечитать их заново свежим — а порой и хулигански-парадоксальным — взором, вывести к читателю во всем их своеобразии и непредсказуемости.

Не следует забывать, что коммунисты не первые стали требовать от искусства правильности и полезности. Эту узду пытался накинуть на Пегаса еще Платон в своем проекте идеального государства. Писарев, с его «сапогами, которые выше Пушкина», жил всегда и будет жить вечно. Человек, обделенный способностью эстетического восприятия, всегда будет выкрикивать свое возмущенное «зачем?» и не успокоится, пока ему не придумают какое-нибудь рациональное истолкование чуда искусства. С точки зрения государства, искусство всегда будет представлять собой разрушительный соблазн, поэтому оно должно быть либо совсем запрещено (как у древних иудеев или сегодняшних саудовцев), либо приставлено крутить пропагандистские жернова.

Правление коммунистов во всех странах приняло на вооружение второй вариант. Оно узурпировало все высокие слова, на которые способно откликаться человеческое сердце, — совесть, родина, честность, мужество, бескорыстие, сострадание, самоотверженность, патриотизм, разум, долг, свобода, искренность — и объявило себя главным носителем и защитником этих понятий. Позднее Вайль напишет: «Компартия официально именовалась wум, честь и совесть” нашей эпохи, и ни в чем неповинные существительные „ум, честь и совесть” стало невозможно без стыда или насмешки применить ни к чему иному». 5Естественно, всякий, кто посмел бы поднять голос против коммунистической идеологии, выглядел бы противником разума, чести, совести.