Игорь Гарин - Непризнанные гении

Неопрятная проповедница, верящая в воскресение во плоти,
Живет на полном иждивении Господа.
Он и послал ей в прошлом августе набитый кошелек,
Жемчужную булавку на шляпу, да шубок не менее девяти,
Вот и бормочет молитвы себе под нос она,
Чтобы души западноберлинских студентов-искусствоведов спасти!

Папа, надо было тебя убить.
Ты умер раньше, чем я успела, —
Каменный мешок богом набит,
Призрачная статуя, палец серый —
Огромный как тюлень из Фриско,

А голова — в Атлантике капризной.
Синяя борозда — на зеленую борозду
В океане у светлого городка.
Я молюсь — тебя жду!
Вдруг вернешься? Тоска.
……………………………….
Телефон черный со стены сорван:
Ничьи голоса теперь никогда

Не вползут… В одном я двоих убью:
Вампира, посмевшего воображать,
Что он — это ты. Пил он кровь мою,
И не год и не пять —
Целых семь лет я жила на краю,
Семь лет, если хочешь знать — на краю,
Папа, можешь спокойно лежать:

В твое черное сердце я кол вобью!
Никто в деревне тебя не любил,
Вот пляшут и топчут могилу твою,
Все знали, что ты вурдалаком был!
Папа, папа, выродок…
Кончено…

Любовная Песня Безумной Девушки
Глаза закрою — мир умрет тотчас.
Я поднимаю веки — все по-новой.
(Мне кажется, я выдумала Вас).

Танцуют звезды сине-красный вальс
Под беспросветным сумрачным покровом.
Глаза закрою — мир умрет тотчас.

Я к нежным поцелуям, блеску глаз
И к песням под луной была готова.
(Мне кажется, я выдумала Вас).

И Бога нет, и адский жар угас,
Исчезли ангелы и демоны. И снова
Глаза закрою — мир умрет тотчас.

Мне грезились обрывки Ваших фраз.
Я выросла и позабыла слово.
(Мне кажется, я выдумала Вас).

Влюбиться в птицу грома — в самый раз,
Весной она уже не так сурова.
Глаза закрою — мир умрет тотчас.
(Мне кажется, я выдумала Вас).

Жаждая знать всё,

Я изучила каждую частицу

Из тех, что составляют

Непознанное.

Мечтая об одной великой любви, совершенной,

Взаимной и вечной,

Я никогда не замечала любви,

Когда она являлась мне в тысяче обличий.

И всю жизнь я читала

Книгу за книгой в поисках

Мудрости, но они приносили мне

Лишь понимание самой себя.

Прости меня, прощающий,

Будь ты бесконечным и всеведущим,

Или же просто кем-то незаметным,

Кому я навредила своим существованьем.

Я та, кто я есть,

И потому как я могу поступать правильно?

И все же любовь может принести

Сердцу исцеление,

А хаосу — смысл.

Тюльпаны легко возбуждаются. Здесь зима.
Посмотри, как всё тихо, бело, заснежено.
Я обучаюсь спокойствию, невесомо лежу,
Как свет лежит на стенах, руках, простынях.
Я никто, и былое безумие мне незнакомо.
Здесь я сдала свое имя и платье сиделкам,
Биографию анестезиологу и тело хирургам.
Моя голова посажена между двух подушек,
Как глаз между белых вечно раскрытых век.
Неразумный зрачок вбирает в себя все подряд.
Сестры в белых наколках хлопочут, хлопочут,
Как чайки над морем, меня они не тревожат,
Что-то вертят в руках. Одна, другая,
Все одинаковы, так что нельзя сосчитать.
Тело мое для них что камешек, и они
Терпеливо оглаживают его, словно волны.
В блестящих иглах они приносят мне сон,
Я потеряла себя, и мне стали в тягость
Кожаный туалетный прибор, похожий на саквояж,
Муж и ребенок, глядящие с фотографии;
Их улыбки цепляют меня, как крючки.
Вещи, набравшиеся за мои тридцать лет,
Упрямо приходят ко мне по этому адресу.
А от меня отслоились милые ассоциации.
Испуганная, на каталке с зеленым пластиком,
Я смотрела, как мой сервиз, одежда и книги
Затуманивались вдали. Меня захлестнули волны.
Теперь я монахиня. Я чище, чем была в детстве.
Я не просила цветов, мне хочется одного —
Лежать без мыслей, без воли, раскинув руки.
Так привольно вам не понять, как привольно
Покой мой настолько безбрежен, что трудно вынести.
Легкость, табличка с именем, безделушки.
К такому покою приходят покойники, навсегда
Принимая его губами, точно причастие.
От чрезмерного пыла тюльпанов рябит в глазах.
Я услыхала и сквозь оберточную бумагу
Их дыханье, настойчивое, как у младенца.
Их краснота громко тревожит мне рану.
Сами вот-вот уплывут, а меня угнетают,
Я цепенею от их нежданных призывов и яркости.
Десять свинцовых грузил вокруг моей шеи.
Слежки за мной не бывало. Теперь же тюльпаны
Не сводят глаз с меня и с окна за спиной,
Где по разу на день свет нарастает и тает.
И я, эфемерная, словно бумажная тень,
Никну под взглядами солнца и красных цветов.
Я безлика, мне хочется стушеваться, исчезнуть.
Пылающие тюльпаны съедают мой кислород.
До их появления дышалось достаточно просто —
Вдох и выдох, один за другим, без задержки.
И вдруг тюльпаны заполнили все, как грохот.
Дыхание налетает на них, завихряется,
Как течение реки на заржавленную машину.
Они привлекают внимание и отнимают силы,
Скопившиеся на счастливом безвольном раздолье.
Стены, кажется, тоже приходят в волнение.
Тюльпаны должны быть в клетке, как дикие звери,
Они раскрываются, словно львиные пасти.
И сердце в груди раскрывается и закрывается,
Вместивший меня сосуд, полный красных цветов.
Вода в стакане на вкус соленая, теплая,
Она из морей, далеких, как выздоровление.

О Сильвия, Сильвия,
с мертвым сундуком камней и ложек,
с двумя детьми, двумя метеорами,
в растерянности бродящими по крошечной детской,
со своим ртом, открытым для простыни,
для кровельной балки, в немой молитве,
(Сильвия, Сильвия,
куда направилась ты,
послав мне письмо
из Девоншира
о том, как выращивать картофель
и держать пчел?)
где ты была,
просто как ты сюда улеглась?
Воришка —
как ты прокралась сюда,
прокралась сама
в смерть, которой я так долго и так отчаянно ждала,
в смерть, из которой, по нашим словам, мы обе выросли,
которую мы носили на наших тощих грудях,
о которой мы говорили так часто каждый раз,
когда заказывали по три сухих мартини в Бостоне,
смерть, говорившую о лаборантах и лекарствах,
смерть, говорившую как интриганки-невесты,
смерть, за которую мы пили,
мотивы и спокойный поступок?
(В Бостоне
умирающие
разъезжают на такси,
да, опять смерть,
что едет домой
с нашим мальчиком).
О Сильвия, ты помнишь сонного барабанщика,
бившего нам по глазам своей старой историей —
как мы хотели, чтобы он пришел
как садист или нью-йоркский эльф
и сделал свою работу,
необходимую, как окно в стене или кладовка,
и с тех пор он ждал
у нас под сердцем, у нас в буфете,
и теперь я вижу, что мы бережем его про запас
год за годом, старые самоубийцы
и я обнаруживаю при этой вести о твоей смерти
ужасную склонность к ней, как к соли,
(И я,
я тоже.
А теперь, Сильвия,
ты снова
со смертью снова,
что едет домой
с нашим мальчиком).
А я просто говорю,
протянув руки к этому камню,
что есть твоя смерть,
как не старая вещь,
моль, выпавшая
из какого-то твоего стихотворения?
(O подруга,
когда луна прочит беду,
а король скончался,
а королева лишилась рассудка —
выпивоха должен петь!)
O маленькая матушка,
и ты тоже!
O смешная герцогиня!
O белокурая!